Владимир Маяковский - Хорошо!

Петербургские окна.
                                 Синё и темно.
Город
          сном
                   и покоем скован.
Но
не спит
            мадам Кускова.
Любовь
             и страсть вернулись к старушке.
Кровать
             и мечты
                           розоватит восток.
Ее
     воло́с
               пожелтелые стружки
причудливо
                   склеил
                               слезливый восторг.
С чего это
                 девушка
                               сохнет и вянет?
Молчит…
                но чувство,
                                  видать, велико́.
Ее
     утешает
                   усатая няня,
видавшая виды, —
                               Пе Эн Милюков.
«Не спится, няня…
                               Здесь так душно…
Открой окно
                    да сядь ко мне».
— Кускова,
                  что с тобой? —
                                            «Мне скушно…
Поговорим о старине».
— О чем, Кускова?
                               Я,
                                   бывало,
хранила
              в памяти
                             немало
старинных былей,
                             небылиц —
и про царей
                   и про цариц.
И я б,
          с моим умишкой хилым,—
короновала б
                     Михаила.
Чем брать
                 династию
                                 чужую…
Да ты
          не слушаешь меня?! —
«Ах, няня, няня,
                          я тоскую.
Мне тошно, милая моя.
Я плакать,
                 я рыдать готова…»
— Господь помилуй
                                 и спаси…
Чего ты хочешь?
                            Попроси.
Чтобы тебе
                   на нас
                              не дуться,
дадим свобод
                       и конституций…
Дай
       окроплю
                     речей водою
горящий бунт… —
                              «Я не больна.
Я…
      знаешь, няня…
                               влюблена…»
— Дитя мое,
                     господь с тобою! —
И Милюков
                  ее
                      с мольбой
крестил
             профессорской рукой.
— Оставь, Кускова,
                               в наши лета
любить
            задаром
                          смысла нету.—
«Я влюблена»,—
                            шептала
                                          снова
в ушко
           профессору
                               она.
— Сердечный друг,
                                ты нездорова —
«Оставь меня,
                       я влюблена».
— Кускова,
                  нервы,—
                                 полечись ты…—
«Ах, няня,
                он
                     такой речистый…
Ах, няня-няня!
                       няня!
                                Ах!
Его же ж
              носят на руках.
А как поет он
                     про свободу…
Я с ним хочу,—
                          не с ним,
                                         так в воду».
Старушка
                тычется в подушку,
и только слышно:
                            «Саша! —
                                             Душка!»
Смахнувши
                   слезы
                              рукавом,
взревел усастый нянь:
                                    — В кого?
Да говори ты нараспашку! —
«В Керенского…»
                            — В какого?
                                                В Сашку? —
И от признания
                         такого
лицо
         расплы́лось
                             Милюкова.
От счастия
                  профессор о́жил:
— Ну, это что ж —
                              одно и то же!
При Николае
                     и при Саше
мы
      сохраним доходы наши.—

Быть может,
                    на брегах Невы
подобных
                дам
                       видали вы?

Звякая
           шпорами
                          довоенной выковки,
аксельбантами
                         увешанные до пупов,
говорили
               адъютант
                               (в «Селекте» на Лиговке)
и штабс-капитан
                           Попов.
«Господин адъютант,
                                  не возражайте,
                                                          не дам,—
скажите,
              чего еще
                             поджидаем мы?
Россию
             жиды
                       продают жидам,
и кадровое
                  офицерство
                                      уже под жидами!
Вы, конешно,
                     профессор,
                                        либерал,
но казачество,
                       пожалуйста,
                                           оставьте в покое.
Например,
                 мое положенье беря,
это…
         черт его знает, что это такое!
Сегодня с денщиком:
                                  ору ему
                                               — эй,
наваксь
             щиблетину,
                                чтоб видеть рыло в ней! —
И конешно —
                      к матушке,
                                        а он меня
                                                        к моей,
к матушке
                 к свет
                            к Елизавете Кирилловне!»
«Нет,
         я не за монархию
                                     с коронами,
                                                        с орлами,
но
    для социализма
                               нужен базис.
Сначала демократия,
                                  потом
                                            парламент.
Культура нужна.
                           А мы —
                                        Азия-с!
Я даже —
                социалист.
                                  Но не граблю,
                                                         не жгу.
Разве можно сразу?
                                Конешно, нет!
Постепенно,
                    понемногу,
                                      по вершочку,
                                                           по шажку,
сегодня,
              завтра,
                          через двадцать лет.
А эти?
           От Вильгельма кресты да ленты.
В Берлине
                 выходили
                                  с билетом перронным.
Деньги
            штаба —
                           шпионы и агенты.
В Кресты бы
                     тех,
                           кто ездит в пломбированном!»
«С этим согласен,
                             это конешно,
этой сволочи
                      мало повешено».
«Ленина,
               который
                             смуту сеет,
председателем,
                          што ли,
                                       совета министров?
Что ты?!
              Рехнулась, старушка Рассея?
Касторки прими!
                           Поправьсь!
                                             Выздоровь!
Офицерам
                  Суворова,
                                  Голенищева-Кутузова
благодаря
                 политикам ловким
быть
        под началом
                             Бронштейна бескартузого,
какого-то
               бесштанного
                                    Лёвки?!
Дудки!
           С казачеством
                                   шутки плохи́ —
повыпускаем
                     их потроха…»
И все адъютант
                          — ха да хи —
Попов
          — хи да ха.—
«Будьте дважды прокляты
                                          и трижды поколейте!
Господин адъютант,
                                 позвольте ухо:
их
    …ревосходительство
                                      …ерал
                                                  Каледин,
с Дону,
            с плеточкой,
                                извольте понюхать!
Его превосходительство…
                                           Да разве он один?!
Казачество кубанское,
                                    Днепр,
                                               Дон…»
И всё стаканами —
                                дон и динь,
и шпорами —
                       динь и дон.
Капитан
              упился, как сова.
Челядь
             чайники
                           бесшумно подавала.
А в конце у Лиговки
                                другие слова
подымались
                    из подвалов.
«Я,
      товарищи,—
                           из военной бюры.
Кончили заседание —
                                    то́ка-то́ка.
Вот тебе,
               к маузеру,
                                двести бери,
а это —
             сто патронов
                                  к винтовкам.
Пока
        соглашатели
                             замазывали рты,
подходит
               казатчина
                               и самокатчина.
Приказано
                 питерцам
                                 идти на фронты,
а сюда
           направляют
                              с Гатчины.
Вам,
        которые
                     с Выборгской стороны,
вам
       заходить
                      с моста Литейного.
В сумерках,
                   тоньше
                               дискантовой струны,
не галдеть
                 и не делать
                                    заведенья питейного,
Я
   за Лашевичем
                          беру телефон,—
не задушим,
                    так нас задушат.
Или
       возьму телефон,
                                  или вон
из тела
            пролетарскую душу.
С а м
         приехал,
                       в пальтишке рваном,—
ходит,
          никем не опознан.
Сегодня,
              говорит,
                           подыматься рано.
А послезавтра —
                            поздно.
Завтра, значит.
                         Ну, не сдобровать им!
Быть
         Кере́нскому
                            биту и ободрану!
Уж мы
           подымем
                          с царёвой кровати
эту
      самую
                 Александру Федоровну».