Всеволод Емелин - Götterdämmerung: cтихи и баллады

Над Москвою ранняя весна.
Между луж иду я, как по лезвию.
Сколько же оттаяло говна,
И еще Всемирный день поэзии.

Увяли розы,
Окончен бал,
Не взяли “Воздух”
В “Журнальный зал”.

Вернулся Сталин!
Кирдык настал!
И нас не взяли
В “Журнальный зал”.

Какой вам зал! Ведь место ваше
Под шконкой, около параши!

Вагон навоза
Зазря пропал,
Не взяли “Воздух”
В “Журнальный зал”.

Вот трясут мои плечи:
— Эй, мужчина, не спать!
Остановка конечная!
Вылезай, твою мать!

Из автобуса в вечер я
Неуклюже шагнул,
Взяв клеенчатый, клетчатый,
Челноковский баул.

И от станции в сторону
Я побрел вдоль оград,
Где стоит над заборами
Ядовитый закат.

Не сверкает здесь золото,
Здесь огни не горят,
Ни деревни, ни города,
Слобода да посад.

Здесь Всевышний насупился,
Здесь ни моря, ни гор,
На бесплодных, на супесях
Здесь живут с давних пор.

Под свинцовыми тучами
Возле мутной реки
Эти люди живучие
Словно те сорняки.

Налетали татары ли
Лютой смертью в седле —
Царь с князьями-боярами
Хоронился в Кремле.

Чтоб со стен белокаменных
Наблюдать, как горят
Городские окраины,
Слобода да посад.

Но чуть пепел рассеется
И отхлынет номад,
Воскресал вроде Феникса
Разоренный посад.

Сквозь кострища, проплешины,
Толщу снега и льда
Пробивались, сердешные,
Как в саду лебеда.

Крыши дранкою крыли,
Расцепляли вагоны.
Наполняли бутыли
Голубым самогоном.

Вешали занавески
Не бедней городских,
Громыхали железками
В небольших мастерских.

В огородах потели,
Запасали компот,
Пропивали в неделю,
Что скопили за год.

Чтили батьку усатого
И, как камень ко дну,
Уходили солдатами
На любую войну.

На Страстной яйца красили,
Чтоб держаться корней,
Отмечали все праздники
Девять дней, сорок дней…

И под пенье метели
У заклеенной рамы
Телевизор смотрели
Долгими вечерами.

Где на главном канале
Политолог-еврей
Все запугивал вами
Малолетних детей.

Здесь любили подраться.
Ловко били под дых.
На субботние танцы
Не пускали чужих.

Здесь в глухих подворотнях
Набирали ребят,
Кого — в Черную сотню
Кого — в красный Джихад.

Славить мудрость начальства,
Разгонять гей-парад,
Ты на все ведь согласна,
Слобода да посад.

Пели песни кабацкие,
Рвали воротники
Слободские, посадские
Вы мои земляки.

Помню комнатку спальную,
Где ковер на стене,
Шкафчик с плошкой хрустальною,
Ветка вишни в окне.

Детский взгляд из-под челочки
Насторожен и смел,
И три книжки на полочке
Серии ЖЗЛ.

В синей стираной маечке
И в спортивных штанах
Вот сижу я на лавочке,
С мятой “Примой” в зубах.

От летящего времени
Безнадежно отстав,
Я глазами похмельными
Провожаю состав.

Вот радиоведущий Пидарас
Мне сообщает, затаив дыхание,
Что щас споет поющий Пидарас,
И я скорей напряг свое внимание,
А тут телеведущий Пидарас
Немедля обратил мое внимание,
Что щас танцующий станцует Пидарас,
Имеющий заслуженное звание.
И вот выходит на подмостки Пидарас,
Вокруг него нездешнее сияние.
Его подстриг парикмахер Пидарас,
Его наряд придумал Пидарас,
Его в стихах восславил Пидарас,
Нарисовал художник Пидарас,
Запечатлел фотограф Пидарас,
Поставил представленье Пидарас,
И это они сделали для нас,
Для эстетического воспитания…
А мы, козлы…
Эх!

Вот если ты, положим, нееврей
И ты, положим, скажешь нееврею,
Что он еврей,
То ничего, скорее
Всего, тогда не будет
Или в ответ услышишь: “Сам Еврей!”

А если ты, представим, сам еврей
И ты другому выскажешь еврею,
Что он еврей,
То будет все о’кей?
Ведь жизнь, она и проще и сложнее.

Но если ты, допустим, нееврей,
И ты зачем-то вдруг еврею скажешь,
Что он еврей,
То сразу станешь ты палач концлагерей,
Ты станешь Гиммлер, и ты станешь Борман,
Ты станешь Мюллер или Кальтенбруннер,
Ты станешь Айсман или гнусный Холтоф,
Но Штирлицем не станешь никогда!
И не надейся даже.

Вот Средний класс спускается в подъезд,
Вот он выходит на автостоянку,
Конечно, у него не “мерседес”,
Но у него своя есть иномарка.

Он энергичен, словно Билли Гейтс,
Он съел свой легкий и полезный завтрак,
Ему не нужен даром “мерседес”,
Ведь он в свою садится иномарку.

Пускай пока весь его внешний вид
Являет собой некоторую странность,
В дальнейшем он многопартийность нам
                                                         сулит,
А главное, сулит нам толерантность.
Он армию контрактную сулит,
И общество гражданское сулит,
Но главное, сулит нам толерантность.

Пускай не завтра и не послезавтра,
Но все равно ведь все-таки сулит.
Ведь правда же, сулит?
Сулит? Скажи, сулишь?
Сулишь? Сулишь, скотина?
Сулит.

Когда во французской столице
К власти пришел Саркози,
В унылой московской больнице
Делали мне УЗИ.

В загадочном аппарате
Что-то квакало тихо,
Была в белоснежном халате
Молодая врачиха.

Она мое бедное тело
Терзала какой-то штукой,
Лицо ее все мрачнело
И искажалось мукой.

Горбились девичьи плечи,
Сбирались у глаз морщины.

— Говно у вас, а не печень,
Допрыгались вы, мужчина.
Волной подкатились слезы
К подслеповатым глазам.

— Поздно, мужчина, поздно,
Поздно вам пить нарзан.

Есть ли на свете что-то,
Что может отсрочить конец?
Эссенциале Форте,
Аллохол, Гепа-Мерц?

— Нет, мы таких не лечим, —
Сказала она сквозь слезы. —
Была бы больна ваша печень
Жировым гепатозом…

А тут, глянешь на мониторе,
Сразу по коже мороз.
Горе, какое горе!
У вас, мужчина, цирроз.

В кабинете вдруг стало тихо,
Словно что-то оборвалось.
А ты лучше спроси, врачиха,
Отчего у меня цирроз?

Откуда боли и опухоль,
Печень ведь не из стали,
По ней жернова эпохи
Как танки проскрежетали.

Вот лежу посреди весны,
Ультразвуком просвечен.
История страны
Угробила мою печень.

Как говорят в народе,
Не все доживут до лета.
Трещина мира проходит
Через печень поэта.

Легкие и желудок
Поглощают еду и воздух,
А если кто очень умный,
Тот все понимает мозгом.

А если кто очень добрый,
Тот все пропускает сквозь сердце.
Оно птицей стучится в ребра,
Ищет, как в клетке, дверцу.

У каждого свои судьбы,
Своя выпадает карта.
Умный — умрет от инсульта.
Добрый — умрет от инфаркта.

А кто не добр, не умен,
Рифмует розы-морозы,
Тот, пожелтев, как лимон,
В муках помрет от цирроза.

Есть в организмах разных
Свои вертикали власти.
Мозг отдает приказы,
Он здесь типа начальство.

Ниже, подобно плаксивой,
Бесхребетной интеллигенции,
Мечется, рефлексирует
Руки ломает сердце.

Но все, что они начудят
Молча, с утра до вечера,
Словно пролетариат,
Знай разгребает печень.

Мозг все думает что-то,
В сердце горит любовь.
А печень на грязных работах,
Она очищает кровь.

Но стоит сменить точку зрения
На распределенье ролей,
То ясно всем без сомнения,
Что мозг конкретно еврей.

Прикидывает, экономит,
Вылитый Рабинович,
Алгеброю гармонию
Все проверяет, сволочь.

А сердце, оно капризное,
Вспыхнет, подобно газу,
Чем являет все признаки
Уроженца Кавказа.

То замирает мрачно,
То как тротил взорвется.
Сердце — оно горячее,
Как характер у горца.

А печень, трудяга кроткая,
Она держит ответ за базар.
Она от ножа и водки
Принимает первый удар.

Печень, она все терпит,
Она живет не по лжи.
Она не боится смерти
Совсем как русский мужик.

Она никому не перечит,
Ей год за три идет.
Она встает бедам навстречу
И в результате вот.

Как все русские люди,
Солдаты фронта и тыла,
Печень не позабудет
Все, что с народом было.

Докторша, я люблю тебя,
Хоть ты мне годишься в дочки.
Читай на экране компьютера
Родной истории строчки.

Вот мертвых клеток слой
Пролег дорожкой багровою,
Его оставил застой
Портвейнами двухрублевыми.

А вот жировая прослойка,
Жизни прямая опасность.
Спасибо тебе, перестройка,
Ускоренье и гласность.

Скрылись давно в тени
Горбачев, Лигачев ли,
Но до сих пор они
Сидят у меня в печенках.

Где тот народный гнев?
Демонстрации, митинги?
Остался в тканях БФ
Да стеклоочистители.

А с победой конечной
Демократии и свободы
Сколько пришлось тебе, печень,
Обезвредить паленых водок?

Черный вторник, дефолт,
Замиренье Чечни —
Все предъявили свой счет
Моей несчастной печени.

Скоро двуглавый кречет
Сорвется камнем с небес,
Изнуренную печень
Он до конца доест.

Ну что же. Никто не вечен,
Каждого ждет могила.
Так спи же спокойно, печень.
Ты долгу не изменила.

Светлая память печени,
Гулливеру среди лилипутов,
Самому человечному
Из внутренних субпродуктов.