Дмитрий Сухарев (Сахаров) - При вечернем и утреннем свете

Тоже словечко придумали — шестидесятник!
Можно, конечно, но если уж думать о слове,
Мне предпочтительней что-нибудь вроде «десантник» —
Так, чтобы действие все же лежало в основе.
Мы не оставили взятого с ходу плацдарма,
В крошеве лет от десанта осталось немного,
Семидесятники жить предлагали бездарно,
Мы — продержались, а нынче приходит подмога.

Шестидесятые — это, как я понимаю,
Пятидесятые: это спектакли и строки,
Это — надежды под стать сорок пятому маю,
Это — закрыты срока на бессрочные сроки.
К шестидесятым, согласно проверенным данным,
Подлым тридцатым пришлось закруглиться впервые.
В мире числительных многое кажется странным,
Все — роковые, и эти и те роковые.

Сороковые прощаются в майском Потсдаме,
Пятидесятые с песней стоят на пороге,
Шестидесятые, что полегли на плацдарме,
Нас обнимают и просят дожить до подмоги.
Мы не оставили самую трудную землю,
продержались, не дали себе зазеваться.
Шестидесятники. Я это имя приемлю,
Восьмидесятником тоже готов называться.

За народным артистом плыла всенародная слава,
Как большая баржа за буксиром «Народный артист»,
Или, лучше сказать, как дебелая дюжая пава,
Был кадык ее розов, а хвост ее был золотист.

Броненосцы клубились, братишки рубились понуро,
Вот уж были спектакли: Вишневский! Вышинский!
Вирта!
А харчами народного ведала немка Лаура,
И бульоны Лауры отнюдь не текли мимо рта.

Вот уж преданность делу была, невзирая на лица!
Все Лаурины яства попробуй стихом подытожь —
Аж коврижки с корицей пекла, чтобы мне провалиться,
Неземной поварицей была, экономочкой — тож.

Пожелай властелин, и Лаура без всяческой лести,
Отстранив до поры поварское свое ремесло,
Экосез Людвиг вана сыграла б ему на челесте,—
Да народному челюсти, думаю, тут же б свело.

Дело кончилось крахом. Однажды в горах Кызылхана
Был под струны дутара народный доставлен в аул,
Там он глазом барана был кормлен с руки из казана,
Но, привыкший к жульенам, немедля в казан блеванул.

Он блевал над казаном все четыре гастрольных недели,
Он вонючею жижей двадцать восемь отар отравил,
Били струи фонтаном, тарталетки рвались, не скудели,
И подбитым фазаном аул убегал от лавин.

Это было давно. Это вряд ли войдет в поговорку,
Ибо эти детали не так всенародны, как те,
Где, надев бескозырку и к сердцу прижав трехлинейку,
Обаяшка-братишка бессмертно встает в караул.

И нам случалось игрывать на сцене,
И нам метали женщины цветы,
Но не в Собаке было то на сене,
А в броневой трагедии Вирты.

То был спектакль про сталинскую думу,
И Лев Наумыч с трубкою в руке
Все думал-думал сталинскую думу,
А мы, народ, паслись невдалеке.

Я был народ, который сам не знает,
Чего б ему, народу, предпринять.
Но сверху шелестело: «Стааалин знаааает…» —
И Лева думал. Вот и весь сюжет.

И Лева думал, думал, думал, думал,
И Лева шел в тот вечер на рекорд,
И за него болельщики болели,
И Митька Вурос вел хронометраж.

Не дотянув семи минут до часа,
Великий молвил: «Будем бить врага!» —
И Митька Вурос в яме оркестровой
Торжественно нажал секундомер.

А море бурное ревело и стонало,
На скалы грозные бежал за валом вал,
за валом вал,
Как будто море жертвы ожидало,
Стальной гигант ломился и стонал.

В молодые дешевые годы,
Когда дней не считали и лет,
Здесь была деревенская чарда,
Где давали дешевый обед.

И под этой тяжелой черешней,
Что была молода и худа,
Я — худущий, безденежный, прежний
Съел порядочно все же тогда.

Здесь была деревенская чарда
С молодым и дешевым вином;
В помещении чуточку чадно,
Но зато хорошо за окном.

Было чудного чуда чудесней,
Не считая ни дни, ни года,
Подперевшись, сидеть под черешней;
И хозяйка была молода…

Лампы меркнут, что за ахинея,
Что ни вечер, сумерки длиннее,
Ночь темнее, день коротковат,
Стынут кости, то ли дело летом,
На углу фонарь торчит скелетом,
Зримо не хватает киловатт.

Зримо не хватает их, родимых,
Дармовых, невоспроизводимых,
Хоть и не исчерпанных пока,
Нефти, газа, торфа, уголька.
Нету их. И мы не возродим их.

Воспроизводима тьма.
Холод прогрессивно нарастает.
Остальное прогрессивно тает.
В частности, ресурс ума.

Не остановить прогресса.
Не восстановить угля.
На вопрос: а чем погреться? —
Отвечаем: нечем, бля.

Что за ахинея на земле —
Всем нехватка милости в природе!
Всем несладко, в частности, пчеле,
Хоть она и состоит при меде.
Зримо не хватает медоносов —
Вот и не хватает пчел.
Кто-то тут чего-то недомыслил,
Недорассчитал, недоучел.

В океане скудно сеголеток,
В джунглях дефицит зеленых веток,
Кислороду и тому хана.
Много пыли. Мало нервных клеток.
Были — сплыли. Вот тебе и на.

Я — океан, рождающий цунами.
Но это между нами.
А людям говорю, что я рыбак,
Ютящийся у кромки океана
И знающий, что поздно или рано
Цунами нас поглотит, бедолаг.

Мартовский прозрачный саксаул
Радужно струится вдоль дороги.
Это кто ж там с провода вспорхнул
Радуйся, что сойку от сороки
Отличаешь все-таки легко;
А шоссе струится вдоль бархана,
И осталась где-то далеко
Эта Pica pica bactriana.

Из каких заброшенных пустынь
Памяти,
в которых мрак и стынь —
Крови стынь, окочененье крика,—
Нежная
проклюнулась латынь,
Имя птицы выпорхнуло — Pica?

Господи, позволь закрыть глаза
Без боязни в тот же миг увидеть
То, что вижу, лишь глаза закрою,—
Господи, позволь передохну́ть.

Уведи сознание с полей
Памяти,
водицею залей,
Изведи в пустыне память ада.
Мозг жалей, а память не жалей,
Всей не надо, господи, не надо.

Сохрани мне разум, но не весь,
Дай не знать, не ведать этой муки,
Дай забыться — и остаться здесь,
Где слышны большой дороги звуки,
Где бежит дорога на Джизак,
И бежит, и радостно струится
Саксаул, и вспархивает птица
И пустыне дарит добрый знак.

Как ладно написал: печаль моя светла.
Светла моя печаль, легка моя кручина,
И жизнь моя не вся еще прошла —
Ну что с того, что знаю, что умру?
Но весело смотреть, как на ветру
Качается крушина.

Холмы мои, я снова к вам пришел
В преддверии зимы вдохнуть ноябрьской прели,
Ладонью потрепать шершавый черный ствол —
Ну что с того, что ветры налетели?
Да нет, не люты здешние метели,
И мы друг другу, нет, не надоели —
Опять пришел.
Вас ветры прознобили
В преддверии зимы, но мой апрельский след
Храните вы, и мы за двадцать с лишним лет
Друг друга, нет, не разлюбили.

Мне кажется, я все сказал, что мог.
Комок остался, а слова прогоркли.
Осталось жить в преддверии зимы,
Осталось знать: любовь моя — холмы,
Не горы и не долы, а пригорки.

Мне кажется, я все у них спросил.
Засим — молчанье.
И если для молчанья хватит сил,
Го, может быть, кто знает…