Антология - Европейская поэзия XIX века

О, нежность вечера! О, полумрак осенний!
Как смерть безбольная, кончается закат.
По стенам к потолку карабкаются тени,
И дремлют комнаты, и лампы не горят.

Как смерть безбольная, с отрадною улыбкой
Приходят сумерки. И в глубину зеркал
Ты отступаешь сам, и странен образ зыбкий,
И кажется, что он не жил, а умирал.

Картины темные висят на белых стенах,
Пейзаж задумчивый — пейзаж твоей души.
Как будто черный снег все падает в тиши,
Там, в долгих сумерках, печально-неизменных.

О, нежность вечера, привыкшая к сурдине
И к звукам томных арф, кларнетов и виол!
Любовники молчат в мечтах о птице синей,
Рисунок на ковре их взгляды вдаль увел.

О, если б вздохи слить в едином аромате,
Став существом одним, — какая благодать!
И думать об одном и об одном молчать,
Когда последний свет томится на закате.

Тебе подобен я, мой порт, больной мой брат!
Как скорбно над тобой звучат колокола!
Флотилия судов не раз к тебе плыла,
И груди парусов им золотил закат.
Те груди белые любви к морям полны!
Встречавший корабли, когда-то шумный порт,
Теперь ты в трауре, один скорбишь ты, горд,
И смелые суда не ищут ласк волны.
Исчез и шум и блеск… У берега тростник
Над пленного водой в недвижности поник.
Пустынная вода печальна, как вдова,
Ей саван ветры ткут, шепча любви слова.
Печально мы молчим, и ты, мой порт, и я.
Я знаю боль твою. Ведь эта тишина
Вся сожаленьями о парусах полна.
Как мертвый твой канал, застыла жизнь моя.

Плывут седые облака
в лазури высоты.
Глядит ребенок, погружен
в мечты.
И, изменяясь на лету,
уходят облака в мечту,
они плывут, как сны точь-в-точь,
прочь, прочь,
прочь.

Плывут седые паруса,
торжественны, чисты.
Глядит ребенок, погружен
в мечты.
И, уменьшаясь на лету,
плывут кораблики в мечту,
не в силах ветра превозмочь,
прочь, прочь,
прочь.

Плывут миражи вдалеке,
плывут из темноты.
Глядит ребенок, погружен
в мечты.
И нагоняет на лету
мечта — мечту, мечта — мечту,
чтоб кануть в Лету, кануть в ночь,
прочь, прочь,
прочь.

Прохладно; первая звезда
в просторах замерцала;
и в девственный глядится пруд
небесное зерцало.

В объятьях ночи и луны,
сияние струящей,
прекрасный лебедь на воде
лежит, как будто спящий.

Он гладь невинную крылом
восторженно тревожит,
и пьет, и грезит, как поэт,
и прочь уплыть не может.

Ему ответит на любовь
печаль воды озерной
и образ отразит его,
хрустальный, иллюзорный.

И лебедь в озеро влюблен,
безмолвствуя во благе,—
но не бесчестит никогда
его невинной влаги.
(Дитя, вот так и я творю,
когда закат увянет,
когда невинный голос твой
в мое сознанье канет.)

Вершину как престол избрав,
торжественная птица
взирала в небо, чтоб затем
в просторы устремиться.

Но ядовитая змея
всползла к нему на кручи,
и, лишь собрался царь высот
уйти в полет могучий,

змея вокруг его груди,
предательски и злобно,
блеснув на солнце, обвилась,
стальной петле подобна.

Летит орел, а с ним — змея,
что меж камней лежала —
и в грудь орлу сочится яд
отравленного жала.

О честолюбец, возлети
в простор, в пучину света —
и не ропщи, что смерть близка:
таков удел поэта!

Был зимний вечер. Темнота окутала алтарь.
Ко входу в церковь брел монах, держа в руке фонарь.

Как пилигрим, свершивший путь, усталый, изможденный,
остановился и застыл у каменной колонны.

И долго около дверей ключами он бренчал,
но сам, казалось, ничего кругом не различал,

как призрак. Наконец вошел, ступая еле-еле,
трикраты грудь перекрестил, смочил персты в купели,

фонарь немного приподнял, увидел в тот же миг:
стоит вблизи от алтаря еще один старик,—

как Голод, худ, как Смерть, согбен, — но все же был высок он,
в седой копне его волос светился каждый локон;

исполнен вдохновенных дум, сиял во мраке он,
как алебастровый сосуд, в котором огнь зажжен.

Сурово инок вопросил, едва его заметил:
«Что ищешь?» — «Мира!» — в тишине чужак ему ответил,

вздохнул и в нишу отступил, к колонне, где темно.
Монах, взглянув на чужака, молиться начал, но,

постигнув истину, шагнул назад, к церковной двери:
пришлец, искавший мира здесь, был Данте Алигьери.

Я ничего не должен знать о женщинах на юге,
что полны гибельной тоски, когда, томясь в недуге,

несут безлистым деревам в безвыходной мольбе
плач о возлюбленных своих, о листьях, о себе.

Ты ль это, — слышу каждый час в груди твой хрип свистящий,—
ты ль это, червь, грызущий плоть, — смертельный рок, висящий

над светлой юностью моей? — Я все отдам навек,
но не тебя, моя душа, орешины побег!

Тяжелый, низкий небосвод вдруг посветлел сегодня,—
о радость, о тепло, о свет, о благодать господня,—

моя страна… моя любовь… жизнь, юность, счастье… Брат,
не рассуждать… Бери клинок, погибни, как солдат!