Антология - Европейская поэзия XIX века

Двадцать одни мне было.
Я слушал совет мудреца:
«Отдайте гинеи и фунты,
Но не отдавайте сердца.
Отдайте рубины и перлы,
А души нельзя отдавать».
Но двадцать один мне было.
Нет смысла со мной толковать.

Двадцать один мне было,
Когда я внимал ему,
Что безнаказанно сердце
Нельзя раздавать никому,
Что буду вздыхать я немало
О том, что с сердцем свершил.
Мне двадцать два миновало.
«Увы, он прав!» — я решил.

Я непорочен был и мил,
Когда тебя любил.
Дивились все за сотню миль
На мой любовный пыл.

Теперь, когда любовный чад
Прошел и отдымил,
На сотню миль вокруг кричат:
«Он стал таким, как был».

Прекрасны небеса и лес,
И нет милей нигде!
Но краше леса и небес
Все то, что есть в воде.

Отмыла куст и облака
Проточная вода.
Земли заманчивей река —
Мне хочется туда.

Едва заслышу я волну,
Достаточно взглянуть —
Изведать жажду глубину,
Шагнуть и утонуть.

Но там, где речка ток струит,
В лазоревой волне
Печальный дурачок стоит:
Он просится ко мне.

Шаги солдат в ушах гремят.
Мы смотрим на парад.
И вдруг на мне один солдат
Остановил свой взгляд.

Мой друг, как со звездой звезда
И с миром — мир иной,
Мы не встречались никогда,
Не встретимся с тобой.

Друг другу не открыть сердца
Ни мне и ни тебе,
Но я с тобою до конца,
И ты — в моей судьбе.

Ты цель себе поставил, друг?
Спеши, покуда силы есть.
А хватит дела и на двух —
Я помогу. Я жду. Я здесь.

Зови меня — я прибегу.
Кричи. Я твой услышу крик.
А похоронят — не смогу:
От мертвеца — прок невелик.

Зови, покуда я не сгнил,
Пока не погрузился в ночь,
Покуда из последних сил
Не прошептал, что мне невмочь.

«А что теперь с упряжкой,
А что с плужком моим,
Которыми я правил,
Покуда был живым?»

Как прежде, тянут кони
По той земле плужок,
Где ты пахал когда-то,
Куда ты ныне лег.

«А что, футбол гоняют
Теперь на берегу?
Ведь поиграть с парнями
Я больше не смогу».

Как прежде, мяч летает,
Сердца разгоряча,
И вратарю не просто
Не пропустить мяча.

«А как моя девчонка?
Устала ли рыдать
В постели одинокой,
Когда ложится спать?»

Она давно спокойно
В постели спит своей.
Девчонка всем довольна.
Забудь ее скорей.

«А как у мила друга
Теперь житье-бытье?
Добыл себе он ложе
Помягче, чем мое?»

Устроен я удобно.
Ночами тешу я
Покойника невесту.
Не спрашивай, брат, чья.

Когда я прежде в Лэдло
Шагал при свете звезд,
Со мной два добрых друга
Шагали во весь рост.

В тюрьму стащили Нэда,
А Дика на погост.
Теперь один я в Лэдло
Иду при свете звезд.

О шелестящий мой тростник!
Напев твой горестен и дик!
Когда пролетный ветр с полей
твоих касается стеблей,—
смиренно гнешься, отрешен,
и, вспрянув, вновь творишь поклон,
и шепчешь… — в глубь души проник
твой зов печальный, о тростник!

О шелестящий мой тростник!
Как редко, встав от дел, от книг,
один сидел я над рекой;
был безграничен мой покой,
и я взирал на ток струи,
на стебли слабые твои,
на рябь… — и постигать привык
твой зов печальный, о тростник!

О шелестящий мой тростник!
Твой голос путника настиг,
но, глух к напеву твоему,
он прочь спешит, из тьмы во тьму,
туда, куда судьба влечет,
где злато звонкое течет,—
не остановишь и на миг
его, о милый мой тростник!

И все же, гибкий мой тростник,
не все отвергли твой язык;
господь твой стебель сотворил,
сказал он: «Дуй!» — и, легкокрыл,

тебя коснулся ветерок,
ты преклонился… слушал бог…
твой голос, мал или велик,
угоден был ему, тростник!

О шелестящий мой тростник!
И мне понятен твой язык,
когда, смирен и отрешен,
земле кладешь земной поклон,
господню заповедь верша,—
всегда с тобой моя душа,
о шелестящий мой тростник!
И мне понятен твой язык.

О шелестящий мой тростник,
вплети свой голос хоть на миг
в напев мой горький и прильни
к стопам того, кто наши дни
продлил! — о ты, творец твердынь,
что внемлет стеблю, не отринь,
услышь! — с мольбой к тебе приник
я — бедный, страждущий тростник!

Печален вид дерев нагих;
как прежде, там гнездятся
от веток — паветья, на них
листы не молодятся;
но знаю — ветви дрогнут вдруг,
листок с листком связуя,
на свет, струящийся вокруг,
перстами указуя.

Во мгле зимы чета стволов
чернеет за четою;
полумертвы, но вешний зов
затеплен в них мечтою;
так в старом — новой жизни дни
простерты божьим плугом,
как утро с вечером, они
чредуются друг с другом.

Рубцы и раны свежий цвет
зеленый заживляет;
минувшим не прельщайся, нет,—
оно благословляет
растущих вновь из седины,
все с тою же мечтою,
что присноновою должны
излиться красотою.

О златоглавец, несличимый
с толпою звезд; неисточимый
источник сил;
сколь дивен выезд августейший,
когда стремишься ты древнейшей
тропой светил!

От века смертная зеница
зарей и полднем не назрится,
и грустен час,
как снидешь в царство теневое,
возвеселивши все живое
и, грешных, нас.

О знак, нагой земле явленный
в послы зиждителем вселенной,
чей лик сокрыт;
что я, что ты, златое око,
когда подъемлет нас высоко
Господень щит?

Как герб укажет на именье,
род, славу, честь и разуменье,
так, в свой чертог
взойдя, верховное светило
нам рыцаря провозвестило,
чье имя — Бог.