Антология - Европейская поэзия XIX века

Ни фотографий
сыну Вы,
ни одного
портрета,
не соизволили —
увы! —
оставить
в жизни этой.

Все тлен — и холст
и мрамор, но,
моею полон
кровью,
был в сердце
образ Ваш давно
напечатлен
любовью.

Дай мне господь
нести, как свет,
его благую
силу
и, кончив лета,
сей портрет
унесть с собой
в могилу.

Чуть слышный звон колоколов
и бой часов далекий;
и вся зима, как день один —
бессветный, одинокий;
так чужд пустынный этот мир,
так мрачен и уныл,
что сердце застучит на миг
и вновь лишится сил;
темнея, дышит небосвод
смятеньем; нет, тревожней
и глубже, отчего земля
вокруг еще ничтожней.

Я болен, что со мной? чего
недостает, что прежде
меня хранило от забот,—
меня, кто жил в надежде
и радости, кто обращал
и мысль, и светлый взор
к тебе, о солнце, в небеса,
в сияющий простор!
Где это все и почему,
унижен и бессилен,
я в зимнем склепе погребен
без плача, без светилен?

О неизбежность смерти, ты
передо мной воочью
стоишь; по капле тьма твоя
стекает в сердце ночью;
и вот печаль, хотя была
прекрасна жизнь моя,
на сердце возложила длань,
и ныне плачу я.
Где мне укрыться от тебя,
познание печали? —
ты безутешно и мертво;
ты — цепь, меня сковали.

Куда бежать? Ужель бежать
мне, что себя в молитве
искал, кому один господь
опора в этой битве?
Молился я или молчал —
ты слушал в вышине;
воззри же вновь — я сердцем чист,
и нет вины на мне.
Услышь, отец! Из глубины
взываю ввысь с мольбою:
«Над смертным сжалься, свет яви!
Я весь перед тобою».

И ты был погребен, как я,
во глубине могилы,
и ты беспомощность свою
оплакивал; и силы
тебя оставили; и ты
молил на склоне дня,—
ты, господи, приявший смерть,
страдавший за меня!
Так не отринь же; весь дрожа
от смертного озноба,
встать из ничтожности своей
хочу я, как из гроба!

Однажды я следил, как старый ворон в мглистом
бессветном воздухе, — на призрака похож
немого, — помавал крылами с хладным свистом;
и клюв и лапы — весь, как уголь, черный сплошь.

Голодные глаза в провалах черных впадин
мигали тьмой; во мрак и траур обряжен,
урод среди своих, ничтожен и нескладен,
как камень, надо мной повис в тумане он.

Немой! И взмах его широких крыл беззвучен;
как те, что гроб несут, в тиши замедлив шаг,—
вот так и он скользил над льдом речных излучин,
над белизной лугов, — всему живому враг.

Чего ты хочешь здесь, о призрак? Что за вести
стремят тяжелый лёт в промозглой зимней мгле;
гонец страданий, где, в каком осядешь месте,
кому сулишь беду на сумрачной земле?

Что ныне нам с такой суровостью железной
несешь, ответь, — болезнь, жестокий голод, мор?
Иль, может быть, уже разверзлась тьма над бездной,
и вечный мрак персты над нами распростер?

Молчишь! так прочь лети! туда, где даже свету
нет доступа, мрачны и хмуры облака;
где волны вмерзли в лед; где не было и нету
ни неба, ни земли, ни малого цветка!

Прочь! Или молви мне, как все другие птицы,
хоть слово — как они, вскричи среди зимы;
да, как они, запой, хоть снег кругом вихрится
и на полях лежит налет вечерней тьмы.

И ворон вдаль поплыл, как глыба катафалка,
но прежде, чем уйти в чернеющую высь,
замедлил свой полет и тяжело и валко
и каркнул в тишине глухое: «Берегись!»

Воскресный бледен день и пуст, как в годы детства,
Он весь — уныния и скуки торжество,
Тягуч он и сонлив, и нет такого средства,
Чтоб хоть на миг один расшевелить его.
Как будто из краев, залитых солнцем южным,
Вернулся ты домой, к постылым и ненужным
Заботам и хандришь, слоняясь, точно тень,
По хмурым комнатам… Таков воскресный день.

Воскресный этот день, томительный и длинный,
Чье сердце немота тугая оплела,
Безмерно сиротлив, как черные крыла
Далекой мельницы над голою равниной.
Воскресный блеклый день! Я на него гляжу
Опять, как в те года, опять глазами детства,
И фиолетовых полутонов соседство
В его мерцании неярком нахожу —
И фиолетовый оттенок риз пасхальных,
И фиолетовый оттенок похорон…
Опять колокола поют со всех сторон,
И мерный перезвон их голосов печальных,
Как прежде, в душу мне вливает смерти страх…
Глазами детскими гляжу на воскресенье,
Огромный вижу пруд в пустынных берегах,
И в нем обрывки туч и небосвод осенний.
Воскресный день. Душа тоскою смущена.
Чуть слышный аромат, таинственный и тонкий,
Букета белого и маленькой сестренки
Печальные глаза — она всегда больна…

Иные города, старинные посады,
Где высятся церквей замшелые громады,—
Кольцом высоких стен они обведены,
Кольцом былых валов и рвов, заросших ныне,
Седых ровесников дряхлеющей твердыни.
И медный зов трубы слетает со стены
Унылой жалобой на долгую разлуку,
А рядом, на лугу, военную науку
Десяток рекрутов пытается постичь
Под монотонные рулады барабана —
По крепостным валам оживший бродит клич
Времен воинственных и гаснет средь бурьяна…
И старой крепости тосклив угрюмый вид,
И молодых солдат невесел шаг тяжелый,
И гулкий барабан встревоженно гудит,
Как улей, где в тоске больные бьются пчелы.

В провинции, в тиши, в истоме предрассветной,
В стыдливой сладости предутренней поры
Звонят часы, звонят, и ласковей сестры
Авроры нежной взгляд, и музыкою бледной
За звуком слабый звук, как за цветком цветок,
На крыши падает, и в тихий час рассвета
Их рассыпает ветр, как влажные букеты.
Роняет с башенки за звоном звон Восток,
И падают они гирляндой лилий белых,
И падают они, Былого лепестки,
Из высей голубых, медлительны, легки,
На мертвое чело Годов окаменелых.