Антология - Поэзия Латинской Америки

Воздетой песнею в ту ночь, в апреле,
народная надежда ожила.
И думал я, что грудь моя доселе
ни радости не знала, ни тепла.

Была лишь скорбь, как серые панели
на улице пустынной, и была
тоска — не оттого, что холодели
в моем угрюмом сердце страх и мгла.

Но оттого, что улица пустела,
и до упадка родины своей,
как мне Казалось, никому нет дела,

и песня на просторы площадей
поток не созывала многолюдный,
чтоб радость добывать борьбою трудной.

Есть поэты, которые пашут лишь о любви,
поэты-герметики в конкретисты,
в то время как делаются
атомные в водородные бомбы,
в то время как делаются
приготовления к войне,
в то время как голод изнуряет народы…

Потом они сложат
стихи ужаса в раскаяния,
но не избегнут кары,
потому что война в голод
настигнут и их —
поэтов, которых настигнет забвение…

Есть у моря жена,
море на дюнах рокочет —
море на дюнах женато,
целует их, когда хочет.

Само на дюнах почило,
а нас с женой разлучило!
И я целовать хочу
любимую в час любой.
И чтоб она целовала
меня, как дюна прибой…

Когда у меня будет вдосталь хлеба
для моих детей,
для любимой,
для товарищей
и для гостей,
когда обзаведусь книгами,
тогда — в выходной —
Я куплю себе галстук
цветной,
красивый,
длинный-предлинный
и завяжу узел
без морщинки единой,
выставлю его
напоказ —
пусть весь галстучный сброд
глазеет на нас!

Меж ветвей мелькают огни,
дома — в мельканье огня,
у каждого дома свой голос,
и голосу голос — родня.

По улицам смерть недавно
бродила в вечерний час,
и где-то увяли ветви,
и где-то огонь погас.

Недавно смерть проходила
в одежде из белых роз.

Меж ветвей мелькают огни,
и где-то дома скорбят,
возносят молитву к богу
и в темноту глядят.

Глядят они ночью в поле,
где смерть недавно прошла
и, кроме скорби, надежду
каждому дому дала.

Темных решеток плетенье,
в окне твоем — тени, тени!
Я знаю, травинкой вольной
росла ты в долине земной,
всходила стеблем душистым
среди саванны хмельной.

Я знаю, глаза сняли,
источая свет и тепло,
и слезы твои, как росы,
поблескивали светло.

Я знаю, травинкой вольной
росла ты в зеленом поле.

Смерть появилась ночью,
немая в немой тени,
и слезы в глазах сверкнули,
и в окнах зажглись огни.

Смерть появилась ночью
в одежде из белых роз.

Ночью пришла украдкой
и в каждом доме сама
посеяла зерна скорби,
чтоб породнились дома.

Недавно смерть проходила
в одежде из белых роз.

Меж ветвей мелькают огни,
дома — в мельканье огня,
у каждого дома свой голос,
и голосу голос — родня…

Но где-то — над жизнью нашей,
над домом, над скорбью дней,
вдали, за лугом иль пашней,
вверху, над шатром ветвей, —
сияет свет меж теней.

Я вижу: травою горькой
взошла печаль в твоем сердце.

Но знай, что в скорбное поле
открыто окно у меня,
и все огни — единое пламя,
и голосу голос — родня.

Каждый день надзиратель
отмеряет нам порции солнца.
Через отверстия в крыше
получаем мы ломтики солнца.
В самые ясные дни,
когда солнце себя без удержу тратит,
мы, политзаключенные,
получаем не больше,
чем дает надзиратель.
Пять квадратиков —
всех наших чувств средоточие —
и пять арестантов под ними.
Сто других образуют очередь.
Солнечные отверстия —
окошечки касс на станции
небесной железной дороги;
чтоб увидать белый свет,
больше ста пассажиров
ждут, когда им дадут билет.
Ясные дни —
настоящие праздники света,
когда раздают нам квадратики солнца,
как галеты.

К утру простыня сбивается,
и оголяются ноги.
— Чертова холодина! —
ворчат арестанты,
скрючившись под тряпьем.

А я — я не чувствую стужи
и зноя не чувствую тоже;
кандалы мне натерли мозоли
на коже.

Небо дверное в следах
плуга — оконной решетки;
скоро ночь в черноземе своем затеплит
свечки листочек кроткий.
Запахи дальних кухонь,
запах тюремной лавчонки;
испарения от городских огней;
если захочешь — глазами,
сколько захочешь, пей.
Но я ничего не вижу
за бороздами решетки
на тихом небесном поле;
кандалы на глазах мне натерли
мозоли.

Солдаты заводят песню,
и песня над вышками реет.
Отправившись вслед за песней,
я бы, пожалуй, мог
выпить улицы добрый глоток
или добрый глоток прогулки
под звездами
вместе с любимой
у реки иди где-нибудь в роще,
набитой гитарными вздохами.
С песней я мог бы, пожалуй,
коротать одинокие ночи.

Но теперь я уже никогда не пою,
я боюсь даже вспомнить про песню мою;
кандалы мне мозоли натерли
в горле.

Вечно кто-нибудь жалуется:
заключенный,
умирающий или бездомный,
и волны людского моря
где-то за далью дальней,
за далью темной;
и сгорбленная деревушка —
лишь взглядом, без слова, без стона;
и в каждой жалобе скорбной
жалуются миллионы.

Выводили его из ранчо
под крик петухов на рассвете;
по бокам с винтовками двое,
позади с винтовкою третий.

Он убил — так тигр убивает,
разъярясь и словно ослепнув,
оттого, что грызет его голод
и охотник идет по следу.

От куста к кусту пробираясь
и пытаясь выйти на берег,
он себя раздирал о колючки,
обагрял собою репейник.

А потом в дубняке скрывался,
и, готовый не даться даром,
поджидал приближенье смерти,
одетой в форму жандарма.

Да, убил. Но они ведь забрали
и жену, и все, что имел он,
и когда просил — был исхлестан,
а когда проклинал — осмеян.

Да и в ночь такую, как эта,
убийство — не преступленье.
Руки скручены за спиною,
на щеке полоса от плети,
подгоняют руганью двое,
подгоняет прикладом третий.

А какая-то женщина пела
вслед ему на краю деревни:
— Ты прощай — одна загорюю,
ты прощай — одна поседею.
Когда вырывают корни,
что боли земли больнее!

Увели, увели хлебопашца,
и солнце иссушит землю,
и женщина станет камнем,
и змеями станут стебли.

Уже борозде не раскрыться,
и добрых семян не беречь ей,
уже не изведать мне муки
от ребенка, что мне обещан.

Их ведут но земле изнуренной
и изглоданной болью древней,
той, которая старит женщин,
не носивших дитя во чреве.

Руки скручены за спиною,
на щеке полоса от плети;
по бокам с винтовками двое,
позади с винтовкою третий.