Антология - Поэзия Латинской Америки

— Ах, люди! У черной Хуаны —
ну кто бы подумать мог! —
умер ее негритенок,
ее сынок.

— Ай, сосед, как же так случилось!
Ведь не хворый был мой сыночек.
Я хранила его от сглазу,
берегла, укрывала ночью.
Отчего же он сохнуть начал?
Стал — поверишь? — кости да кожа.

Раз пожаловался на головку,
занемог, а неделей позже
умер, умер мой негритенок;
бог прибрал его; волей божьей
ангелочком теперь на небе
стал мой маленький, мой пригожий.

— Не надейся, соседка. Черным
разве может быть ангелочек?
Ведь художник без родины в сердце
о народе думать не хочет,
когда пишет святых на сводах;
только тем он и озабочен,
чтобы ангелы покрасивей
составляли круг Непорочной;
никогда среди них не встретишь
чернокожего ангелочка.

Живописец с чужой нам кистью,
но рожденный на наших просторах,
когда пишешь вслед за былыми
мастерами в церквах и соборах,
хоть Пречистая светлокожа —
напиши ангелочков черных.

Кто напишет мне ангелочков,
на родной мой народ похожих?
Я хотел бы, чтоб среди белых
темнокожие были тоже.
Отчего же ангелы негры
на свои небеса не вхожи?

Если есть живописец Пречистой,
и святых, и небесного свода,
пусть на небе его заиграют
все цвета моего народа.
Пусть на нем будет ангел с жемчужным
цветом кожи, и ангел безродный,
и кофейных оттенков, и рыжий,
и, как красная медь, ангелочек,
ангелок светлокожий, и смуглый,
и такой, что темнев ночи, —
пусть они на задворках неба
зубы радостные вонзают
в солнце-манго с мякотью сочной.

Если только возьмет меня небо,
я хочу на его просторах
не святых херувимов встретить —
бесенят озорных и задорных.
Свое небо изобрази мне,
если край твой душе твоей дорог,
так, чтоб солнце налило белых,
чтобы оно глянцевало черных;
ведь не зря же скрыт в твоих венах
добрый жар лучей разъяренных;
хоть Пречистая светлокожа,
напиши ангелочков черных.

Нет нигде богатого храма,
нет нигде простого прихода,
где бы черные ангелочки
на меня глядели со свода.
Но куда же тогда улетают
ангелочки земли моей знойной,
мои скворушки с Барловенто[108],
мои жаворонки из Фалькона[109]?

Свое небо изображая
на высоком церковном своде,
хоть когда-нибудь вспомни, художник,
о забытом тобой народе.
И среди отливающих медью,
среди белых в кудрях золоченых,
хоть Пречистая светлокожа,
напиши ангелочков черных.

Когда корабли скрипучие ищут грязные гавани,
Паруса из брезента обвисли, на корме матросы сидят,
Смолою одежды запачканы, иссушены губы в плаванье,
На руках ободраны ногти,
Заросли бородами лица,
Грубо жаждет женщину взгляд.

Нас встречают смешные люди, ни лица не знаем, ни имени.
Может, нас изменило море и прежних нас больше нет.
Может, мы так долго плавали, что все друзья наши вымерли,
Может, наши глаза обжигает ослепляющий моря свет.

Мы с моря идем, где люди от диких смерчей спасаются,
Смеются, переглядываются, долго, жалобно перекликаются.
Мы с моря идем, где старухи распустили седые гривы
Бессмертные, безумные распустили седые гривы.

Мы якорь бросали в сьесту у ярко-алого мола,
Где негры, ростом до неба, но цепей им не порвать.
Когда рассвет улыбался, пред нами девушки голые,
Нагие белые девушки плясали на островах.

Ночами нам слышалась музыка, стонавшая, будто раненая,
И вот что нам привиделось однажды, в полуночный час
Из моря вышла женщина, луной сотворенная, странная и целовала нас.
Сколько мы плавали по морю! Все кончилось — водка, бананы,
И соль, и мясо. Как-то, решая все поскорей,
Убили двоих: не понравилась нам шкура их, что ли, поганая

И вот мы вернулись с ободранными
Ногтями, и заросшими
Лицами, и иссохшими
От жажды губами, залитые слепительным светом морей.

В тот день,
когда смерть придет и ко мне,
я сумею встретить ее,
как воин,
с бесстрастным лицом
и твердым духом.
Смертельная рана —
пусть она будет в грудь,
в голову или в живот,
но только не в спину.
Закружатся черные тучи
и неторопливо
обволокут мое тело.
Из раны
вместе с горячею кровью
хлынет с шипением жизнь.
И затяну я тогда
свою предсмертную песню,
прошлое воспою,
вспомню охоты и битвы,
вспомню великие подвиги,
обычные вспомню дела.
Даже для женщины той,
той черноглазой и быстрой,
которая затемнила
светлый поток моих дней.
И меня заставила пить
горький напиток забвения.
Я отыщу спокойные
и ласковые слова.
Вместе с горячею, кровью
вытечет моя сила,
тихо угаснет песня,
и вслед за песней и жизнь.
Мужчины нашего племени
возьмут неподвижное тело
и выполнят надо мною
весь похоронный обряд,
подобающий храброму воину.
И дух мой, свободный, вылетит
через открытую рану
и по неизведанным тропам
отправится в дальний путь,
на заоблачные луга.
Туда, где нет женщин,
омрачающих нашу жизнь,
туда, где мужчины знают
только войну и охоту,
туда, где смелым и сильным
позволено созерцать
чело Великого Духа.

Старые кедры вздымают стволы,
как прародители воды и тени,

молодые кедры прячут корни
в залежах руды и вплетают кроны
в бушприты урагана,

хабильо[112] скрывают под шершавой корой
твердый и белый живой мрамор
своей древесины,

нагое сияние цветов
освещает мои воздушные витрины.

Мои соки текут в море.

Попугаи вздымают зеленые стяги
и алые флаги в ущельях зари.

Между берегом и берегом, между
лесом и лесом скрещиваются
мирные и добрые стрелы — это цапли,

Ягуары вдыхают в тесноте лиан
тяжелый желтый запах сельвы.
Диего Ривера. «Сбор сахарного тростника».

Рыбы плывут вместе со мною.
Их кинжалы вспарывают лоно
воздуха, пробивают в нем дорогу.

Моя кровь течет в море.

Мои стоки видят кривые контуры хижин
без дыма и без надежды на завтра.

В моих водах отражаются взоры
метисов из деревни, забытой на бескрайней
равнине.

Мои притоки несут гитарное треньканье
и песню, охрипшую от рома.

В моих заводях купается голая
женщина, всегда одна и та же.
Хотя мое сердце трижды, как
апостол Петр, отреклось от нее.

Моя жизнь течет в море.

Потому, что люблю ночь, землю, воду, ветер,
детей, тобою мне данных, радость солнца
и твою радость — источники жизни
и печали, текущие морскими волнами;
потому, что люблю мой древний народ,
и другие народы, и всемирного человека,
вздымающего сегодня в печальное небо
новые Полярные звезды;
потому, что люблю ласковое зверье,
теснящееся в тени друг к другу,
и хлеб, который делю с тобою,
и сны, которые мне снятся рядом с тобою,
и жизнь, внезапно огненными стрелами
ранящую меня, и смерть,
переходящую дорогу под аркою из плодовых деревьев
в медленном молчании золы и пыли;
потому, что люблю жажду и утоление, добро и зло —
все они, как блистающие кони; потому, что люблю
все, что видят глаза мои, широко раскрытые,
все, что целуют руки мои, все, что трогают губы мои;
поэтому все сильнее
люблю тебя, моя Самая Главная Женщина!