Антология - Поэзия Латинской Америки

Один петух не может выткать утро,
и он о помощи собратьев просит.
И вот какой-нибудь петух поймает
крик, долетевший до него, и бросит
другому петуху, а тот поймает —
и третьему. И между петухами
начнут сплетаться солнечные нити
их ранних криков, и тогда над нами
тончайшей тканью возникает утро,
сработанное всеми петухами.

Вот купол уплотняющейся ткани
натягивается над всеми нами.
Мы входим под него, и он свободно
над головами реет, бескаркасный.
Ткань утра столь легка, что ввысь уходит
сама собою: шар светообразный.

Урок — основа обученья камнем.
Дабы понять — к ним прибегайте чаще.
Сначала вникните в его язык:
он точен, сух — безликий, неблестящий.
Урок морали даст — противоборством
потоку, и ударом не сомнете;
урок поэзии — конкретность, сжатость;
экономичности — компактность плоти.
Уроки камня (изнутри — наружу
его немого букваря прочтенье).

Урок четвертый — камень из сертана
(извне — вовнутрь, еще в предобученье).
В сертане камень не дает уроки,
и по нему учиться бесполезно.
Там, от рожденья, он всего лишь камень,
но камень там — с душой, с душою — бездной.

Копакабана, бегут твои рельсы и реки асфальта.
Копакабана, бреду, спотыкаясь
о цементные корни зданий.
Нависает стеклянная перспектива фасадов,
Сердце — и камень, камень, камень.
Хлопают двери, хлопают двери, хлопают двери.
На заднем плане — белье на балконах.
О знамена домашнего мира!
Из дворов вырывается вечный запах
стирки…
Окна, огни, окна, огни.
Рефрижераторы, лифты, готовые взвиться…
Небоскребы, кому вы приют даете?
Кого изрыгаете на тротуары?
Кто-то в постели, под самыми тучами,
занят любовью,
кто-то под душем мурлычет песню,
уши пронзает криком новорожденный,
на зеленом сукне схлестнулись четыре масти,
нагая сирена дает поглазеть на себя в бинокли,
этот читает журнал, а этот вскрывает вены.
Но найдётся всегда и такой,
кто работает в это время
в тиши кабинета,
и мысль его ищет меня,
затерявшегося среди ночи,
ищет, чтоб раздавить.

Рабочий песни, представляюсь вам
с лицом открытым, без клейма и шрама;
душа моя чиста, и руки чисты,
открыта грудь, и — такова программа —
что думаю, высказываю прямо.

Я призван петь; нет ничего чудесней,
чем море звуков в раковине песни.
Прекрасен мир: свет солнца, небо в звездах…
Но говорю я песне — позабудь их,
покуда боль живет во мне и в людях.
Пусть это вечной темою зовем мы —
нет старых тем, есть старые приемы.

Хотя свой стих из серебра чеканю,
он не снискал доверия банкиров;
мне с коммерсантом или с продавцом
приходится нередко состязаться
в уменье подавать товар лицом;
как служащие телефонных станций
и радио, о чем ни говорю,
стараясь помнить про регламент строгий,
в три — пять минут укладываю строки;
для музыкантов истинных, для них,
чувствительных к звучанью, к тембру слова,
старательно инструментую стих;
для кинодеятелей стих мой — это
добротный фильм, не блекнущий от света;
в сердца проводников и машинистов,
немалые пространства покрывая,
всегда по расписанью прибываю;
для экипажей кораблей — на реках
или в морях, в пути и у стоянок
для них звучит моя простая песня
привычным и бодрящим звоном склянок;
на холодильных установках глыбы
апатии растапливать могли бы,
цитируя меня в змеевики;
на шумной пристани портовики,
притягиваемые силой звуков,
на свет слепящий вылезут из люков;
я с песней опускаюсь в шахты, веря,
что ждут ее и там, где добывают
руду и уголь из земных артерий;
коллегам по газете, журналистам,
я новости хорошие даю
с благим советом, как распространить их,
как лучше ими начинить статью;
учителям, преподающим детям
умение быть взрослыми, читаю
мой курс о воспитании умелом
и нужное пишу на стенах мелом;
я химикам дал много формул новых,
я вывел из страданий бедняков их…
И к остальным, ко всем, кто любит труд,
пусть, как друзья, мои стихи придут.

Работаю в любое время суток:
и днем, в тени, и по ночам, когда
созвездий диаграммы пламенеют;
кто любит труд, тот бодрствовать умеет.

По воскресеньям или на неделе
случаются свободные часы;
тогда заботам двери отворяю,
а отдых свой друзьям я доверяю.

На праздники имеет право всякий,
а я всегда встаю, как по гудку,
без выходных работая; однако
сам труд мой праздничен когда строку
спряду сначала, а потом сотку.

Мне к празднику вознагражденье — весть,
что песнь моя кого-то вдохновила,
что в звуках лиры не угасла сила.

Работаю на шумном перекрестке,
связавшем север, юг, восток и запад;
мой минимум прожиточный таков:
жить, в звуках песни душу утоляя,
и петь — о чем, кому и как желаю.

В ночную смену я тружусь бессменно,
и если кто поет одновременно,
мы песнь, чтобы ансамбль нам удался,
на разные выводим голоса.

Я петь могу в потемках, на ветру
и под дождем; пою, вдыхая свежесть
полей и в полдень, ослепленный светом,
зимой под солнцем и в прохладе летом;
я петь люблю, когда сады цветут
или когда нальется плод румяный,
но при фальшивом свете петь не стану,
как те, чье немощное вдохновенье
смирилось с полусветом, полутенью;
и если воздух слишком разряжен,
слабее стих мой, меркнет лиры звон.

Я не пою, когда меня неволят,
среди людей, чьи помыслы нечисты;
чьим сытым душам нужны лишь забавы;
чтобы избавиться от скуки или
поразвлекать скучающих красавиц,
я не пою…
Но петь приятно мне,
когда с надеждой мы наедине.

Уж такова моя работа — песней
товарищам в их деле помогаю,
служу им, раскрывая душу слова;
но если вдруг я окажусь нужнее
на поприще ином — за честь почту
служить им верно на любом посту.

Воздетой песнею в ту ночь, в апреле,
народная надежда ожила.
И думал я, что грудь моя доселе
ни радости не знала, ни тепла.

Была лишь скорбь, как серые панели
на улице пустынной, и была
тоска — не оттого, что холодели
в моем угрюмом сердце страх и мгла.

Но оттого, что улица пустела,
и до упадка родины своей,
как мне Казалось, никому нет дела,

и песня на просторы площадей
поток не созывала многолюдный,
чтоб радость добывать борьбою трудной.