Антология - Поэзия Латинской Америки

Где они — те, что так улыбались
и были свежи, как рассветные розы?
Где они — те, что были чисты,
точно вода, которая в сердце леса
стекает с высоких камней?

Где они — те, что были прекрасны,
те, в чьих глазах отражались звезды?
Где они — те, кому зори дарили
музыку благовеста и краски?

Где они — те, что были легки и в танце
гнулись, как ветви под порывами ветра?
Где они — те, что набирали в кувшины
живую воду фонтана?

Где они — те, в чьих улыбках, веселых и милых,
таяли сумерки жизни?
Где они — те, что в темные кудри
сердечко цветка вплетали?

Как далеки они, боже!
Туда, где сплетаются корни твоих деревьев,
осыпались, точно ночные листья.

Моя родина — это как улыбка застенчивая
или желание плакать…
Она как уснувшая девочка,
моя родина.
Почему помню ее лишь такую?
Почему, на ребенка спящего глядя,
вдруг до спазм горловых, затоскую?

Бела спросят о родине, чтó отвечу? Не знаю…
Поле, город, дорога ели чаща лесная?
Я не знаю ее «почему» и «когда»,
только знаю: она — это свет я вода,
которые вылечат, будь в твоем сердце хоть рана сквозная.
А больше о ней не знаю…

Я хотел бы глаза целовать моей родины,
гладить волосы ей под напев колыбельной,
я б ей новое платье купил, если б мог,
приодел бы ее хоть немного:
ведь ни туфелек нет, ни чулок
у дикарки моей босоногой.

Почему так люблю тебя, родина,
я, живущий вдали от родины,
я — занесенный ветром бог знает куда,
я — не спешить обреченный,
я — всеми нервами
к боли времени подключенный
я — частица звена между словом и делом,
я — незримая нить
между всеми «прощай», между всеми «навеки»,
я — посмевший о стольком забыть…
Ты во мне, как любовь, которая только
притворилась умершей;
ты во мне, как цветок,
случайно примятый;
ты, как вера, которой никто
меня не учил;
ты во всем — и во всем, что со мной, ты повинна,
даже в комнате этой, большой и чужой,
с камином.

Новой Англии ночи… Забыть ли, как до рассвета
я Центавра искал с лучезарными альфой и бетой,
обегая глазами весь звездный реестр,
как напрасно из капель расплавленного металла
я составить мечтал Южный Крест.
Рассветало…
Ты — медовый источник;
ты — грустно глядящий зверек,
средоточье дорог моей жизни, и цель, и опора.
Даже лишенный всего, я бы в сердце берег
искру надежды, что скоро
переступлю твой порог.

Чтобы видеть тебя, моя родина, чтобы
только вновь тебя видеть, я всем пренебрег.
Глух и нем ко всему, раздражен, одинок,
мучим приступами то бессилья, то злобы,
рвал стихи, рвал с возлюбленными, что ни шаг —
ошибался, плутал… И устал, и иссяк…

Моя родина:.. Это не брызжущий зеленью свежей
рай земной — это белая даль побережий,
это земли пересохшая глотка, пустынность дорог
и анаконда реки,
ползущей сквозь дебри тропические,
реки, пьющей тучи, переваривающей песок
и вливающейся в Атлантический.

Моя родина… Сыщешь ли ярче, знойней
и с глазами как два озерка доброты.
Помню, раз на экзамене, с мыслью о ней,
латинское «Libertas quod sera tamen»
перевел как «Свободною станешь и ты»…
Вот и памятен мне тот экзамен.

Моя родина… Вспомню —
и невольно глаза зажмурю:
вот ветер в лицо твое смуглое плещет лазурью,
вот кудри твои лохматит его пятерня.
Этот ветер приносит твой запах через многие мили разлуки,
и я слышу твое дыханье,
а в груди твоей — ритмы батуки,
и тепло твое, и твой голод проникать начинают в меня.
Для иных, моя родина, ты велика, — для меня ты —
островок в моем сердце, островок безымянный, объятый
морем нежности. Имя твое я давно
страшусь называть, потому что бешусь от бессилия
выразить то, что в груди поднимает оно,
патрицианское имя твое — Бразилия.

А теперь позову соловья (с ним друзья мы),
позову и признаюсь:
— Есть певчая птичка по имени сабиá.
Передай ей, пожалуйста, текст птицеграммы:
«Родина, больно сердцу, вспоминающему тебя.
Винисиус де Мораис».

Боже мой правый, как сердцу мила
та, что со мною, как воздух, была!
Белые груди прохладнее роз,
радостна радуга легких волос,
рот ее полуоткрытый так свеж —
рот ее семь опалили надежд!

О, как была она сердцу мила —
та, что со мною, как воздух, была!
Чувства ее — как стихов сотворенье,
грусть ее — доброй печали томленье,
волосы нежною вьются травой
над горделивой ее головой.
Дикие руки — как шеи лебяжьи,
нет ни белее, ни гибче, ни глаже.

Боже мой правый, как сердцу мила
та, что со мною, как воздух, была!

Как я люблю ее! Что же проходит
мимо меня и с ума меня сводит?
Мимо проходит с усмешкой у рта,
в полночь и в полдень — моя маета!
Бросила — разве тебе я не пара?
Сердишься — разве не лютая кара,
облик твой милый в разлуке тая,
видеть при встрече, что ты не моя!
Что ж стороною проходишь ты? Что ж
солнцем над сердцем моим не взойдешь?
Вечно я вижу тебя, как в тумане.
Разве мое не правдиво желанье?
Что же ты сердцем моим погнушалась?
Что же не сменишь жестокость на жалость!

Боже мой правый, как сердцу мила
та, что со мною, как воздух, была!

Боже, верни мне любою ценой
женщину ту, что рассталась со мной!
Ради твоих неизбывных мучений,
боже мой правый, услышь мои пени,
пусть, как великое чудо господне,
женщина в дом мой вернется сегодня!
Пусть успокоит, вернувшись обратно,
та, что была и чиста, и развратна, —
женщина, легче коры на волне,
корнем вошедшая в сердце ко мне.

Здесь море — как горный склон:
правильный, синий, округлый,
он выше рифов встает
и чащ на равнинах юга.

Пользуйтесь нашим морем,
его побережье — это
лезвие из металла
и геометрия света.

Собственно город — вот он:
реку тесна, лачуги,
сжав известковые плечи,
лепятся друг на друге.

Здесь по архитектуре
вы бы урок получили:
легкости и равновесья,
непринужденности стиля.

Будни бедняцкой реки,
полные однообразья,
текут в цементном склерозе
медленной кровью — грязью.

Люди при жизни тлеют
на берегах замшелых:
холод и гниль отбросов —
вот их судьба, удел их.

Поймете здесь: человек
высшая мера всему.
Но — если жизнь, а не смерть
мера ему самому.

Когда б мы по телефону
ни говорили, казалось,
твой голос ко мне доносился
из светом залитого зала.

А там, за дюжиной окон,
мог различить я вскоре
утро, и больше чем утро,
поскольку оно — морское.

Северной нашей Атлантики
утро, еще у подножья
каменного полудня,
где берег на камня тоже.

Утро из Пернамбуко
с такой чистотой во взгляде,
какая — только в Ресифе,
в Олинде или Пьедаде,

где разбивается солнце
о паруса на осколки
и о плоты, что белы
от многолетней просолки;

плоты — как павшие стены,
но облаченьем света
не солнце их осияло,
не в солнце они одеты:

оно лишь сняло покровы
из сумрака и тумана,
чтоб обнажилось вольно
то, что под ними дремало.

Твой, голос по телефону
таким мне казался, будто
облачена была ты
в это прозрачное утро;

так чист был и свеж он, словно
звонила ты мне нагая
иль только в том, что скинешь,
в ванну ногой ступая;

одежды такая малость
была на тебе, что ею
не затмевался твой свет,
когда ты звонила, вернее,

казалось мне, что лишь ванна
была твое одеянье,
и не воды отраженьем
было твое сиянье, —

вода выпускала только
твой собственный свет на волю,
как шестью строфами выше,
солнце, касаясь соли.