Евгений Долматовский - Товарищ мой

Осада, осада, осада,
Ворчание дальних громов,
Пыланье осеннего сада
Среди обгоревших домов.

Здесь раньше гуляли и пели,
Здесь девочкой бегала ты.
Под кленами вырыты щели,
На клумбах прибиты цветы.

Снаряды проносятся с воем.
Осколками мины прошит,
Из белого мрамора воин
На главной аллее стоит.

В шинели задымленной рядом,
Угрюмый, усталый, живой,
Не кланяясь злобным снарядам,
С винтовкой стоит часовой.

Прощай, моя радость,
И плакать не надо.
На улице рядом
Нас ждет баррикада.

Впиваются пули
В угрюмый булыжник,
В комоды и стулья
Из домиков ближних.

На улице этой,
Я помню, жила ты,
И ветры рассвета
Здесь были крылаты.

Здесь в «классы» играла,
И бегала в школу,
И звёзды считала
С мальчишкой веселым.

И снова тревога,
Сраженье... Однако —
Ни мало ни много —
Шестая атака.

Мальчишка, с которым
Ты звезды считала,
С тускнеющим взором
Ложится устало.

Сестра наклонилась —
Завяжет, поможет.
(Иль это приснилось,
Что так вы похожи?)

И память в дыму,
И расколота каска,
И больше ему
Ни к чему перевязка.

А вдруг подрастала
В другой стороне ты,
Не в этих кварталах
Встречала рассветы?

Быть может, не знаю —
Догадок не надо.
Но я защищаю
Твою баррикаду.

Дома за спиною
Дымят, догорая.
Ты здесь, ты со мною,
Моя дорогая.

Знакомые наши места —
Печаль Сталинградского края.
Дымится вдали высота,
По карте — сто двадцать вторая.
Туда мы смотрели не раз,
Кусая засохшие губы.
Врастали во впади вы глаз
Бинокли и стереотрубы.
Мы видели только бугор
Да вражьих окопов бойницы
И не замечали, как с гор
Рассветное солнце струится.
Потом зазвенела зима.
Просторы степей побелели.
Нас ярость сводила с ума,
Когда мы на сопку глядели.

И вот громыхнуло «ура»,
В атаку пошли батальоны.
Крута перед нами гора...
Бегом на могучие склоны
По трупам фашистов, вперед!
И — наша седая вершина!
Орудия, вросшие в лед,
Осевшие набок машины...
Впервые заметили мы
Высокое солнце над степью,
Хрустальные травы зимы,
Морозное великолепье.

Так вот как поет и звенит
Донской удивительный ветер!
Как утренний воздух пьянит!
Как славно живется на свете!
Так вот какова высота!
Ты раньше и ведать не ведал,
Какая вокруг красота,
Как взглянешь глазами победы.

Пулей пробита степная тетрадь,
Стерло землею последнюю дату.
Девушкам можно стихи посвящать,
 Крепче стократ посвященье солдату.
Тем посвящаю стихи, кто со мной
Ночью ползет через минное поле;
Тем, кто с рассвета — над картой штабной;
Памяти тех, кто погиб на Осколе;
Тем, кто идет по лощине сквозь дождь, —
С каски — ручей, плащ-палатка намокла;
Тем, кто ведет громыхающий «додж»,
Смотрит сквозь дымные, в трещинах стекла;
Тем, кто поклялся — ни шагу назад;
Тем, кто траву напоил своей кровью;
Тем, что сейчас в медсанбате лежат;
Той, что склонилась у их изголовья;
Тем, в чьих глазах только ярость и месть;
Тем, кого знаю, а может, не знаю;
Всем, кому некогда их прочесть, —
Эти стихи посвящаю.

Черный выдался день.
Скрылось солнце за тучей туманной,
И в казачий курень
Чужеземец вошел окаянный.
Все разбил, раскидал,
Запорхала по ветру перина,
А старуху прогнал
И порвал фотографию сына.

Мать выходит за дверь,
Очи полны тоскою бездонной.
Что ей делать теперь,
Одинокой, босой и бездомной?..
Посидит на базу,
Где недавно мычала корова,
Да проглотит слезу,
Да на запад посмотрит сурово...

«Видно, доля така!» —
Горе-горькое ложкой хлебала,
Своего казака
На немецкой войне потеряла...
А последний сынок —
Вся надежда, любовь и забота —
По какой из дорог
Отступает под вой самолета?
Шли тяжелые дни,
И тянулись осенние ночи...
Ты мне счастье верни,
Изгони чужеземца, сыночек...

Наступила зима,
Недобра, как железо, студена.
Вьюга сходит с ума,
Заметает излучину Дона.
Слышен рокот и гром, —
Не бывает ноябрьского грома.
Чужеземцы бегом,
Все бросая, бегут мимо дома.

Ненаглядный, бедовый,
Заходит в курень, улыбаясь,
Полушубочек новый
На нем, как броня голубая.
Онемела сперва,
Покачнулась, платок прикусила.
Вдруг прорвались слова,
Что три месяца долгих носила:

«Ты не с той стороны —
Из-за Дона пришел ты, не прямо!»
«Да, дороги войны
Нелегки и извилисты, мама.
Мы их взяли в кольцо,
Мы от Клетской пошли по излуке...»
Он целует лицо
И землистые, старые руки.

Горек воинский труд.
Мы немало пожили на свете.
Всех нас матери ждут,
И для них мы по-прежнему дети.

Шел я берегом Амура,
Краем Дальнего Восхода,
Шел, пуская дым из трубки,
Чтоб комар меня не трогал.
Стыли черные березы —
Дети каменного века,
И мохнатые фазаны
Из-под ног моих взлетали.

...Это было так недавно,
И давным-давно, быть может.
Это было в годы мира,
В годы счастья и покоя.
Мне казалось — эти чащи
Никогда еще не знали
Ни походки человека,
Ни его веселых песен.

Вдруг раздвинулись лианы,
Будто сами расступились,
И бесшумно мне навстречу
Вышел маленький охотник,
В сапогах из мягкой кожи,
В шапке из осенней белки,
Вороненая берданка
На плече его висела.
Подошел и улыбнулся
Мне нанаец смуглоскулый.

Из раскосых добрых щелок
Черные глаза блеснули.
На сто верст вокруг, быть может,
Мы с ним были только двое,
Потому и подружились
Скорой дружбою таежной.
У костра духмяной ночью
Мне рассказывал охотник,
Что зовут его Максимом,
Что из рода он Пассаров,
Из нанайского селенья,
Где отец его и братья
В рыболовстве и охоте
Жизнь суровую проводят.
Он рассказывал о крае,
Где текут такие реки,
Что коль вставишь в воду палку,
То она не пошатнется,
Крепко сжатая боками
Рыб, идущих косяками.
Он рассказывал с улыбкой
Об охоте на медведя.
Восемь шкур на жерди сохнут
У него в селенье Найхен.
Я спросил тогда Максима:
«Ты медведя не боишься?»
«Нет, — ответил мне нанаец, —
У тайги свои законы.
Если зверь на поединке
Голову мою расколет,
Брат пойдет по следу зверя
И его догонит пулей».
Я запомнил эту встречу
В крае Дальнего Восхода,
Встречу с юношей Максимом,
Меткоглазым и бесстрашным.
Звезды яркие горели,
Выпь болотная кричала,
И на берег выбегала
Темная волна Амура.

Лед прошел по рекам трижды
С той поры. На нашу землю
Враг ворвался, сея горе
И пожаром полыхая.
Я забыл Амур далекий
И таежные прогулки.
Между Волгою и Доном
Нам пришлось с врагом сражаться.

По степям гуляла вьюга,
Волком воя возле Волги.
На врага мы шли облавой,
Леденя и окружая.
И однажды после боя
Мы в землянке отдыхали,
Валенки свои сушили.

Вдруг, откинув плащ-палатку,
Возле нас возник бесшумно
Маленький боец в шинели,
В шапке из осенней белки.
Он присел и улыбнулся.
Пламя сразу озарило
В узких щелочках живые,
Меткие глаза нанайца.

Командир полка сказал мне
Горделиво: «Познакомься,
Это наш искусный снайпер,
Наш отважный комсомолец,
И зовут его Максимом,
А из рода он Пассаров,
Из нанайского селенья,
Где отец его и братья
В рыболовстве и охоте
Жизнь суровую проводят».

Я ответил: «Мы знакомы».
И Пассар промолвил: «Точно».
И в глазах его веселых
Огонек мелькнул таежный.

«Здравствуй, друг. Ты помнишь встречу
В крае Дальнего Восхода?
Ты, ходивший на медведя,
Как с другим воюешь зверем,
Что пришел не из берлоги,
А из города Берлина?»
И нанаец мне ответил:
«Я убил их двести двадцать,
И, покуда жив, я буду
Истреблять их беспощадно».
Расстегнул шинель нанаец,
И на ватнике зеленом
Я увидел орден гордый —
Красное увидел знамя.

Рано утром мы с Пассаром
Поползли вперед.
На склоне
Узкий выдолблен окопчик
Средь засохшего бурьяна.
Здесь легли мы, наблюдая
За равниной.
Перед нами
Грустная земля застыла,
Белым саваном укрыта...

Из далекого оврага
Вырывался красный выстрел.
Выл снаряд. И беспрестанно
Щелкали в бессильной злобе
Рядом пули разрывные.
Мы лежали, говорили
Про таежные закаты,
Про амурские уловы
И про лодку-оморочку.

Я сказал Максиму: «Знаешь,
По легендам и преданьям,
Бог войны и бог охоты
Был один у наших предков».
«Нет, война, — Максим ответил —
На охоту не похожа:
Зверя бил я добродушно,
То был честный поединок.

А теперь с врагом бесчестным,
С волчьей стаей я сражаюсь,
Новое узнав значенье
Слова „зверь“.
Смотри, товарищ,
Вон спускается с пригорка
Ворог. Он меня не видит,
Но ему давно уж пулю
Приготовили уральцы.
И в стволе моей винтовки
Тихо дремлет гибель зверя».

Левый глаз нанаец сузил
Так, что показалось, будто
Он заснул.
Но грянул выстрел,
И опять открылись веки.
И сказал Максим сурово:
«Это двести двадцать первый
Кончил жизнь благополучно»

«Хорошо! — сказал нанаец. —
День сегодняшний, однако,
У меня прошел недаром.
А теперь пойдем в землянку,
Должен я письмо отправить
Девушке своей любимой,
Что живет у нас в селенье,
Обучая в новой школе
Маленьких детей нанайских.
Я люблю ее так сильно,
Что мне кажется порою —
Эта сила заряжает
Меткую мою винтовку».

У коптилки, сотворенной
Из снарядного стакана,
Медленно писал нанаец
Письмецо своей любимой.

В январе прошла по фронту
Весть жестокая: убили
Друга моего — Максима,
Знаменитого Пассара.
Меткие глаза закрылись,
Руки твердые повисли.
Обагрились алой кровью
Синеватые странички
Комсомольского билета.
Девушка из новой школы,
Как твое утешить горе?
Он любил тебя так сильно,
Как фашистов ненавидел.

Мы ушли вперед, на запад,
Далека от нас сегодня
Свежая могила друга.
На земле освобожденной
Снова лед прошел по рекам.
И весенним днем прозрачным
Шел я ходом сообщенья
К пункту командира роты;
Надо мной свистели пули,
И равнина громыхала,
Будто по железной крыше
Ходят в сапогах тяжелых.
Здесь увидел я сержанта
С вороненым автоматом.
Этот воин смуглоскулый
Показался мне знакомым.
«Ты нанаец?»
«Да, нанаец».
«Как зовут тебя?»
«Пассаром
Иннокентием. Я родом
С дальних берегов Амура».
«Ты давно уже на фронте?»
«Нет, недавно. С той минуты,
 Как узнал о смерти брата,
Меткоглазого Максима.
Я ведь тоже комсомолец
И ружьем владею с детства».

...Я припомнил край Восхода,
Встречу с маленьким нанайцем
И его рассказ короткий
Про закон тайги суровой:
«Если зверь на поединке
Голову мою расколет,
Брат пойдет по следу зверя
И его догонит пулей».