Это я — Елена: Интервью с самой собой. Стихотворения - Щапова-де Карли Елена

— Уф, ну и душно же у тебя под юбкой, между ногами, и вообще — дышать нечем.

Доярка кокетливо поправила косынку и, помахав кому-то красной жесткой ступней, сказала:

— Кто пишет о прекрасном, тот редко красив.

Трава, поежившись от легкого ветра, надулась и произнесла свою фразу:

— Вставала лошадь на дыбы, чтоб обойти грибы.

— Что такое красота? — спрашивала доярка и, найдя взглядом далеко ушедшую корову, сама же и ответила: — Красота — это чистое причесанное чудовище в красивом интерьере.

Вдруг глаза ее встретились с моими.

— Шпионка, — прошипела доярка.

— Шпионка, — подтвердила трава, и даже корова, не совсем поняв, почему, но все же сказала:

— Му-у…

— Я не шпионка, я банка, — пробовала солгать я.

— Если ты банка, — отвечала доярка, — то в шесть часов я буду доить в тебя молоко и тогда посмотрим, какая ты банка!

— Я дырявая банка. — И лицо мое стало капризно-больным.

— Дырявую банку мы выбросим, нам не нужна дырявая банка…

Я было уже пошла, как более ласковый голос тронул меня за ухо.

— Странно, пока стояла — была чужая, а как стала уходить — родная, да кто ты такая?

— Я? — Фразер и позер. Почему ушла? Потому, что когда я писала и вставала из-за стола, то за мной бежали листки бумаги, бежали они не из-за меня, — из-за сквозняка, но, все же, это меня раздражало, и вот, теперь я — убежала, за мной бумага бежала, и я убежала потому, что бежала, бежала бумага…

— Не бойся, сумасшедшая, — сказала доярка, — видишь, как по-сумасшедшему повторяет одно и то же слово.

— Наша, — подтвердила трава и подмигнула корове…

— Оставьте ее, ей снятся сны с багровым подбородком, — промычала корова и прислушалась.

Вдалеке послышались голоса. Доярка ловко сплюнула через зубы и, со словами «Нигде жизни нет» — ударила корову по спине и пошла туда, где бабушкин Макар загонял своих телят.

Секунданты, как и полагается, пытались нас примирить, мой противник был согласен, но я наотрез отказалась. Стали сходиться. Он выстрелил в воздух, я тяжело ранила его в грудь. Присутствующий врач объявил, что жить ему осталось пятнадцать минут.

— Оставьте нас одних, — попросил умирающий враг.

Я подошла и села рядом с ним.

— Знаешь, пока я тебя здесь ждала, то увидела лесную сказку, — и я рассказала ему о доярке, корове и траве.

Он плакал, держа меня за руку. Не выдержав, я разрыдалась так, как будто умирал самый близкий мне человек.

— Не плачь, не плачь, — успокаивал он меня, — все будет хорошо, лишь бы тебе удалось украсть козу.

Я вернулась в город через четыре дня. Коз я нашла много, но ни одна из них мне не понравилась, вернее, не понравилась настолько, чтобы я смогла сказать: «Вот это — моя коза, и ее молоко я буду пить до конца ее или моей жизни». Мой враг больше не снился мне никогда.

В Нью-Йорке первый вопрос — это: «Где вы живете?» А второй вопрос: «Чем вы занимаетесь?» Прихожу к поэту. Лежит на кровати в маленьком дешевом отеле и говорит:

— Ты это о Лорке, что ли? Да, жаль ее, рак груди, и одну грудь уже отрезали.

Но он только поморщился, махнул рукой и стал декламировать дальше:

— Это тебе, наверное, Генка Шмаков сказал, что ты — гомосексуалист, но ты об этом не знаешь, точно, да? Он это всем урожденным мужского пола говорит.

Друг мой морщится еще больше и через голову тянется к бутылке с пивом.

— Пива хочешь?

— Хочу.

— Но теплое, будешь?

— Теплое? Гадость, ну, ладно уж, наливай.

— Тогда пойди в ванную и вымой себе стакан.

Я иду в ванную и возвращаюсь с чистым стаканом.

— Кто такой Генка Шмаков? Ну и фамилия, ох, понаехало сюда всяких подонков недоделанных, а ты, всеядная, со всеми общаешься и дружишь!

— Ну, почему, не со всеми…

— Не со всеми — только потому, что, к сожалению, в сутках двадцать четыре часа, а так бы уж со всей гадостью побеседовала. Ну, что смотришь, пей пиво, а то я выпью…

— Были ли вы когда-нибудь знакомы с людьми, у которых следующие имена: Бонифатий, Евстигней, Иннокентий, Пантелеймон, Сидор, Митрофан, Капитон, Исидор, Софроний, Ферапонт, Эсфирь, Поликарп, Порфирий, Потоп?

— Нет, никогда, зато я знаю фамилию «Печени», и в их почтовом ящике уже два года как лежит деревянная палочка от эскимо.

Я сижу со своим знакомым и ем. Он ест низко, по-собачьи. Подбородок его блестит от масла. Я стараюсь не смотреть. Пробую быть демократом. Доев, он берет салфетку и жеманно, кончиком ее, дотрагивается до углов рта, мизинец его оттопырен, масло на подбородке блестит еще ярче. Он улыбается и тянет «да-а-а» вместе со спичками. Внезапно его осеняет, он смотрит на меня, не моргая, и с демонической безукоризненностью произносит речь:

— Разум должен победить красоту. Разум смеется над глупостью красоты. Красота смеется над уродством разума. Какое странное сочетание слов! Мы легко, как бы напевая, произносим: «О эта глупость красоты!» — И вдруг сразу что-то гамлетовское: «Уродство разума…» — Да, если хотите, божественный разум побежден глупой красотой.

Я смотрю на него так, как будто вижу впервые. Именно этого эффекта он и добивался…

Иногда кто-то невидимый ясно зовет меня по имени, я откликаюсь, — никого нет. Ну, значит, кто-то упоминает мое имя в другой стране. Надо же, какой у меня хороший слух.

Как некоторых клонит ко сну, — так меня клонит к самоубийству. Я стою на пустыре с собакой, оглядываюсь вокруг и говорю, что это — моя душа. Собака, побегав в поиске несуществующего кустика, мочится на чей-то старый, выброшенный матрас. От нечего делать я вздыхаю и думаю, что вот, ничего у меня в этой жизни не осталось, кроме самолюбия, которое, как сломанная ключица, ноет от предчувствия плохой погоды. Пошатавшись по пустырю и не найдя ни денег ни случайно потерянного кольца, я ухожу. Собака радостно улыбается и с удовольствием бежит прочь. Наконец-то.

— Что такое писатель?

— Человек, обрекший себя на вечное одиночество.

Все что угодно, все что угодно — только не участь писателя.

Нет ничего более жалкого и самоуничтожающего, чем писатель.

Понимая, что он долго может бегать со своими жалобами то к одному, то к другому, он жалуется всему миру. Страх живет в его душе, — беспомощность, страх и неуверенность. От этого он хочет дать по круглым щекам всего мира, исхлестать его, избить, как однажды — ветки деревьев леса исхлестали его самого, когда рыжая кабыла с белым пятном на лбу понесла, понесла и не хватило умения и сил, чтобы остановить ее, — так и носилась.