Георгий Янс - Великолепная десятка. Выпуск 2: Сборник современной прозы и поэзии
Да…
Давным-давно, когда Москва красовалась в обручах, браслетах и кольцах дорог, а не была похожа на песочные часы, как сейчас…
Ась?
Почему «похожа на часы»? Но ведь просил же не перебивать…
Вы на новую карту-то посмотрите. Сверху расклешено, и снизу тоже. А посередине перехвачено. Чем не часики песочные?
Не часики, говорите? Больше на платье похоже?
Да…
О чем это я?
Москва, Москва… Красивая!
Все Михалыч, городской голова, старался, красоту в Москве наводил.
Шибко любил ее, любезный, особенно по субботам.
Как наступает конец недели, так Михалыч кепочку надевает и ласково так спрашивает: «А что тебе, Москвазвонятколокола, сегодня хочется? Пряничка медового али звона малинового?»
Москва-то вся зардеется, засмущается.
Женщина, все ж! На ласку отзывчивая.
А Михалычу того и надо. Страсть как любил барышень смущать!
Но, правду сказать, никогда и не обижал.
Бывало, спросит вроде невзначай.
«Хочешь красивую брошку?»
Москва потупится, «хочу» прошепчет еле слышно.
«А, пожалуйста!»
Да на самом видном месте, на Поклон-горе, и приколет Нику-букашку на иголочку.
Москва собой любуется, а городской голова от удовольствия ручки потирает, улыбается.
«Хочешь заморскими водами умываться от внешних инфекций?»
Бац!
И европейский фонтан у Киевского вокзала соорудит!
«Хочешь мужичка послаще в хозяйстве на подмогу и красоты ради? А, пожалуйста!»
И Петрушу Колумбова напротив конфетной фабрики примостит. Бо-ольшого и в шоколадном аромате!
Правда, бесполезного, к работе совсем не годного…
Ну, да ладно!
В общем, ничегошеньки не жалел Михалыч для своей красавицы!
И Садовым, и Бульварным кольцами она по утрам, вечерам сверкала, и браслетиком Третьего Транспортного поигрывала, и пробочками на МКАД-обруче ого-го-го как позванивала!
А Москве-то очень подарочки те по душе были. Совсем разбаловал ее кавалер. Она и следить-то за собой перестала. Кушала много и часто.
Да тут еще гастарбайтеры налетели саранчой южной.
Таджики азиатские, молдаване румынские. Угощают гостинцами да вкусностями, задабривают, регистрацию продлить просят.
А еда-то у них все жирная, сладкая, калорийная. Вот и разнесло матушку поперек себя шире. Надеть нечего.
Но Михалычу того и надо. Очень он полных женщин жаловал. Очень.
Это потому, что по вечерам он их пощипывать любил. Щипнет втихую, незаметно, а пока барышня от неожиданности визжит, так Михалыч ладошку свою рассматривает: ничего ли там не осталось?
Ну, там пуговички или заколочки.
Бывало и оставалось.
Уж, как тогда Михалыч-то радовался!
Но аккуратный был.
Москву-то щипал деликатно, только повизгивала она тоненько, ни разу за совместную жизнь не вздрогнула!
Сами знаете, беда какая приключится вселенская, если вся Москва вдруг разом вздрогнет.
Да…
О чем это я?
Эх, Михалыч, Михалыч…
Жили они, значит, Москва с Михалычем, гражданским браком, добра наживали.
К старости дело незаметно подошло.
И, должен я вам сказать, чем возраст больше, тем хуже у Михалыча дела шли.
Куда делись знаменитые Михалычевы энергия и предприимчивость?
То хрущовки не снесет, как обещал, а розовой краской лишь дефекты замажет, то ракушки во дворах сначала поставит, а потом поломает, то особнячок старинный почем зря порушит.
Что ни сделает, ничего пучком не ложится. Красота, размах потерялись.
Да и чудить стал по субботам.
Вместо подарка ценного, Москвой желанного, привычного, ладошку кепочкой накроет, а потом, р-раз!
Головной убор с руки скинет, а там из трех пальцев дуля сложена. И дулей этой в небо тычет, хихикает.
Чего и кому хочет показать?
Никому не понятно, а столице обидно за фокусы родного человека.
А тут еще старый греховодник Банк Москвы на ушко нашептывать стал, что, мол, балует твой-то Михалыч на стороне, иностранную содержанку завел.
Веной звать. Райфайзовной по-отчеству.
Ась?
Нет, не татарочка.
Австриячка вроде, но кудрявая не природно, а химически мелко завита, искусственно, и по-русски ни гу-гу.
Райфайзовна эта весь день мед Михалычев трескала без перерыва, вечером в оперу шла, а там икала в ложе да «зер гут сопрано» сонная лопотала.
Тьфу, стыдоба!
Чем только старика приворожила? Ни кожи, ни рожи, одни кудри…
Терпела, терпела Москва, да и к другому ушла.
К Семенычу, значит.
Семеныч-мужик помоложе и поученей Михалыча был. Совсем не чудил.
Статный и на голове волос побольше.
Может, потому, что кепку не носил? Только ушанку мехом внутрь. С северов ведь, а там всегда мех к меху, шерсть к шерсти. Для тепла, значит.
А от тепла вперемешку с морозом всем известно, что волос хорошо растет, густо.
Да…
Про кого я вам рассказывал?
А, Семеныч! Помню, помню…
Посмотрел Семеныч на Москву-матушку, посмотрел…
Красивая, вроде, дама, фигуристая, в пропорции.
Чувствуется, что породистая. Надо брать.
А с другой стороны, не модная какая-то, старорежимная, одевается богато, но блекло, неярко. Словно не хватает изюминки, пусть ма-ахонькой, но никакой нет!
С такой-то непрогрессивной дамой только в Малый театр на Островского можно, но, к примеру, на тридэ-кино в Аймакс совсем не пойдешь.
А в Интернет-кафе на Тверской и вообще стыдно показаться.
И к Президенту точно на порог не пустят.
А надо вам, ребятишки, сказать, что тайная мечта давно у Семеныча-мужика зрела.
Очень ему хотелось на Новый Год в Кремле с новой дамой побывать. Уж и билет на два лица у другана выпросил…
Что делать-то?
Как мечту явью сделать?
Подумал Семеныч, почесал пятерней затылок и говорит.
«Москва-матушка! А талия-то у тебя есть?»
«Как не быть? Я же дама» – Москва забеспокоилась на такой неожиданный вопрос, оглядывать себя стала, ощупывать.
«А покажи-ка, где?»
Ох, Семеныч!
Умный мужик!
Сразу догадался, как с Москвой-матушкой разговаривать.
Щупает, щупает себя Москва…
Вот грудки высокие, пышные, рядом с местом, где Михалычева брошка пришпилена, правда, не по-нашему «Сити» называются, но есть.
Вот ухоженное девчоночье местечко, рядом парк старинный, тоже присутствует.
Вот необходимые женские плавности, округлости да валы. Земляной, Сущевский и даже, тьфу на него! Коровий в наличии.
Все есть, как у настоящей женщины, а талии не наблюдается. Показать-то не может!
Дефект женского естества налицо.
Нет талии, и все тут!
Ась?
Где у Москвы девчоночье местечко?
Ишь, любопытные. Чем интересуетесь с малолетства!
А подумайте-ка сами, внучата дорогие, поразмышляйте…
Ну, правильно, молодцы!
Конечно, Девичье Поле, где Пироговская улица проходит. Там еще и памятников много.
А какое же это местечко без памятников-украшений? Совсем не девчоночье будет.
Памятники те не простые. Видели, например, что в руках у Пирогова бронзового? Так вот, в левой руке у него череп настоящий, а в правой…
Ась?
Про Москву сказывал? Продолжать? Ну, ладно, ладно, про волшебные московские памятники в другой раз расскажу.
Да…
Заплакала Москва, зарыдала.
Да, то и понятно.
Обратно к Михалычу дороги нет.
Давным-давно уехал в дальние страны покровитель престарелый.
У Вены Райфайзовны в хате обосновался, чемодан под кровать запихал, пчел да ульи в подпол до весны спрятал.
Сидит там Михалыч под иноземными образами все дни напролет, в потолок поплевывает, а по субботам зеленой бормотухи полынной полстакана жахнет, желтым медом закусит, да в оперу зарулит поикать с подругой на пару, подремать под равномерное пение и музыку.
Совсем наши обычаи забывать стал!
Да…
Рыдает Москва, слезами заливается. Понимает, что Семеныч, мужик видный, разборчивый, дефектную столицу не возьмет.
Да и кому вообще она без талии-то нужна? Брошенкой покинутой век вековать остается…
Но тут Семеныч слова спасительные произнес.
«Не плачь. Знаю, как горю твоему помочь».
«Коли знаешь, так помогай! Не томи женщину серьезную, столичную! А то вздрогну».
«Погоди, погоди вздрагивать. Давай-ка тебе, красавица, поправим неказистость портняжным мастерством».
«Как это?»
«Да новое платье соорудим. Длинное, подкорсетное, приталенное. Так лекалы сладим, да по ним пошьем, что талия сразу и образуется».
Заинтересовалась Москва-матушка, задумалась.
«И где ж материалу-то столько взять? Я, чай, не маленькая, уж за десять миллионов перевалила. Сам видишь, пополнела от хорошего ухода. Да и пробочки наружу торчат варикозами многочисленными. По всем въездам да выездам. Возраст сказывается. Старая одежка, вон, вся по швам трещит. Ветхая, латаная. Растяжки-эстакады сквозь прорехи торчат. Ярославская, Новорижская. И Зеленоград-заплата отвисает, и в Балашиху тело мягкими местами выпирает. Еле-еле шестиполосный МКАД сдерживает».
А Семеныч-мужик свою линию гнет.
«Слышь-ка, красавица, у меня друган есть служивый, Бориска-генерал. У него сукна шерстяного да подкладки атласной с тесьмой интересной в интендантских закромах полным-полно. Пропадает все, от жучков подмосковных спасенья нет, злющих. Они, новорусские паразиты, приспособились по ниточке ткань расплетать и в норки к себе тырить. Жалко, материал-то отменный! Однако ж, по секрету тебе, Москва-матушка, доложу, Бориска-генерал со мной обещал безвозмездно поделиться, если для хорошего дела. А генеральское слово, сама знаешь, кремень! Будет, будет тебе материалец расписной, искусный, неповторимый! Соглашайся, пока ткань целиком не пропала, жучками-отморозками помалу растащенная».
