Георгий Янс - Великолепная десятка. Выпуск 2: Сборник современной прозы и поэзии
– Интересно, – тихо спросила сзади Ирина, – как там сейчас в Грозном? Наверное, заросло так, что уже ничего не найти. А, Игорь?
Игорь Юрьевич ещё раз протёр табличку, спрятал тряпку в сумку. Рука наткнулась на чуть тёплый шероховатый металл. Резко закружилась в голове, потемнело в глазах. Через миг всё прошло. Это был не пистолет. Всего лишь коробка с инструментами.
– Розу попробовать посадить… – повернулся Игорь. – Может, приживется? Ну, что, пошли?Лидия Сычева. Тополь серебристый
Член жюри второго Открытого чемпионата России по литературе
Тополь серебристый
Если не было зимой крепкого мороза, свежести, снега, пушистого инея, снегопада на полтора суток, вьюжных вечеров, перламутрового льда и яркого, звездно-далёкого неба, то, считай, что это время года не удалось. А осенью я люблю много чего: и тёплые-тёплые дни в сентябре, и утреннюю мелкую росу, и расписной грушевый лист, и кленовые бульвары в огне, и долгие, глухие дождливые времена, так что в середине дня кажется, будто «хмурое утро», но потом всё обязательно прояснится, закончится и утишится…
Но летом – всё другое. Лето никогда не надоедает, даже в самые жаркие дни. Летом кажется, что так хорошо будет всегда – в лёгком платье, в неге, в тепле и в радости.
Утром – яркое солнце, и белый туман у земли клубится, и праздничный тополь серебристый.
А ночью, когда много серебряных звёзд на небе, тополь возле родного дома тоже тёмно-серебрист, загадочен, он похож на огромный букет, и кажется, будто звёзды на небе – первые облетевшие листья… Небо далеко, тополь – рядом, и так же непознаваема жизнь, и невозможно оторвать глаз и проститься с этим навсегда. Есть особый, вселенский уют серебряной теплой ночью, когда ты один на земле, ты и звездное небо, ты и тишина, и когда ты понимаешь, что твоя жизнь принадлежит только тебе. Наверное, это ночное заблуждение. Утро – солнечное, и солнце всегда «вьет гнездо» в кроне моего тополя. «Золото в серебре». Тополь наш растет на востоке.
И первые опавшие листья хрустят под ногой, а утром, отсыревшие, они мягки и податливы.
И вдруг наступает равновесие души.Я читала книги про путешественников, как в одиночку они переплывали океаны, скитались в джунглях, покоряли вершины. Я, наверное, хотела уйти от себя с этими целеустремленными мужчинами, которые знали настоящие дороги. Я тоже смутно чувствовала свою цель – в дымке, в тумане – но с чего начать, как сделать первый шаг? Да и стоит ли? Я была и есть – я уверена – очень обыкновенной, обычной – только немного странной, слишком чувствительной и ранимой.
Здесь, у тополя, я фотографировала своим старым ФЭДом сестру. Вышло, будто она стоит у берёзовых стволов – кора тополя зеленовато-светлая, и на чёрно-белой фотографии получилась да, берёза. Сестры больше нет. Несчастной моей сестры, которая металась в наркотическом забытьи, комкая подушку-«думочку» – она умирала от рака, ей кололи опий. Об одном жалею, твердила она перед тем, как совсем слечь, потерять разум, что мы вырастили своих детей безбожниками. Что с ними будет? И что будет с нами?
Но тогда, во времена увлечения фотографией, я была слишком молода, чтобы терзаться такими вопросами. В летние дни я выбиралась на речку: к прохладе воды, мягкому песку. Здесь я встретилась с курчавым парнем – он гонял на мопеде, как школьник. Влюбленный, он приезжал к тополю. Ему казалось, что я тоже влюблена, но сердце моё было стыло и пусто. А он, молодец, добивался моей взаимности и хвастался: смотри, у меня все руки сбиты (он показывал крупные мозолистые ладони), я дом строю, двухэтажный, давай жить…
Парень мне нравился. Ничего у нас с ним не было – даже поцелуев, только несколько разговоров у реки и один раз – у тополя. Вечером. Он узнал, вызнал, где я живу, хотя я ему даже имя своё не сказала. «Не приходите ко мне больше. Ничего не выйдет», – твердила я. «Но почему, почему?» – удивлялся он. Это было долго и мучительно рассказывать: почему. И стыдно. Я погубила свою жизнь, а теперь терпела. Но ведь никто не виноват, только я! И я делала вид, что всё нормально. Чтобы меня не жалели хотя бы в глаза. Потому что жалеть нужно тех, у кого случайность, или стечение обстоятельств. А я сама, сама виновата!
И он больше не приезжал. Я даже, кстати, не помню, как его звали. Сергей? А, может быть, Слава? «Ты знаешь, – говорил он мне, – я в прошлой жизни, наверное, жил в Персии. Или в Финикии, Сирии. Я очень люблю финики».
Из-за этого Серёжи или Славы я тоже полюбила финики – в память о нём. О хорошем парне на мопеде. Его даже не остановило то, что он был меня младше – на год или два. «Это ничего», – объяснял он мне. Вот так, имя я ему не сказала, а возраст – пожалуйста. Он был загорелый, плотный, с шапкой тёмных кудрей. А я была золотистая – от летнего щедрого солнца, тонкая – от переживаний, и вьющиеся волосы гладили меня по плечам. «Забудь меня, – говорила я ему. – Мы взрослые люди».
Но я и сейчас всё ещё чувствую себя иногда ребёнком, маминой дочкой, а мамы – нет. А тогда она мне сказала резко: «Что за парень? Что люди подумают?» И ещё что-то. Ну, он всего-то и приехал один раз – к тополю. Ничего, наверное, люди и не успели подумать…В густую крону тополя любили прилетать сороки – праздничные, хлопотливые птицы. А осенью зачастили граки – черные, крикливые, любят они это дерево – потолковать, перед тем, как податься в дальнюю дорогу.
Тополь, тополь, волшебное дерево! То у тебя лишь серебряный окоем, а вся листва, вся шуба – зелёная, блестящая, а то тронет ветер – и весь ты – драгоценно-серебристый, как виски моего любимого. «Я люблю тебя, – твердила я, стоя на крыльце, – слышишь, люблю!» И знала – там, далеко, ты – со мной, ты – не предашь, и никому не отдашь, и никогда не оставишь – ни в горе, ни в радости!
Тополь серебристый – это ты. Большой, непокорный, самое красивое дерево на нашей улице, «самый красивый парень на деревне», самый-самый… «Ты – самый лучший!» – убежденно говорю я, глядя в любимые глаза или слыша любимый голос. Не только для меня, а вообще.
Когда-то, в юности, у меня был красный спортивный костюм (я любила радость движения) и три красивых летучих платья (одно подарила покойная сестра). Я чувствовала силу юности, чистоты и свежести. И ужасно страдала от грязи, от нелюбви, от вида чужой глупости – мне казалось, что всего этого не должно быть в моей жизни.
Теперь беды закалили меня. Нет, я не научилась их преодолевать легче, но мне всё труднее чувствовать себя счастливой и любимой. И лишь в твоих ладонях мне хорошо и покойно. И когда мы долго не видимся, я мечтаю: сразу начну целовать твои ладони. И стану перед тобой на колени. Это не знак, и не символ, просто ноги не держат от счастья. Но ничего из этих мечтаний не получается – это ты меня начинаешь сразу целовать, и твердишь о своей любви, а я не могу ничего сказать, потому что слёзы бегут по щекам.Серебряный ветер – на серебристом тополе. На мраморном памятнике маме. Серебристая вьюга зимой. Серебряный ветер разбрасывает листья.
Помню, зимой, малоснежной и серой, тополь всё равно был сребристый, задумчиво-жемчужно стояли его ветви в низком небе. Но здесь, над тополем, небо было выше! Потому что дорогу мимо не миновал никто. Здесь проезжал на машине мой брат – его давно нет, и уже выросли его сыновья; здесь, стояла, провожая меня, мама – и её нет; здесь, если честно, часто нет и меня – когда я проваливаюсь, пропадаю в городе – далеко отсюда, чужом, если вдуматься, городе, который я уже много лет по кирпичику перестраиваю под себя. А тополь – ждет! Здесь я всегда дома и всегда своя, и ничего этому тополю не надо – ни полива, ни ухода. Это мы все – при нём.
И вечером, будто бы по какому делу, я иду по всё еще зеленой траве, мягкой, приятной ноге, к тополю, иду медленно, о чём-то думаю, мечтаю… О чём же? И думы все эти одинаковы, каждый год, уж много лет. Что жизнь – коротка, что скоро она пройдет и проходит, что будущее, к счастью, неизвестно, а прошлое, к сожалению, не переделаешь. Но, раскаиваясь во многом и многом, я никому не хочу его отдавать, это моя жизнь, мои вынянченные дни, дни сомнений и разочарований, вдохновений и тревог. Дни беды. Но было, было и счастье…
Раньше я страдала от того, что не стала художником, что не передала на картинах то радостное и светлое, что во мне есть и что я вижу. А теперь думаю: хорошо! Лишь дома – вечный пейзаж и вечная радость. Картины в Третьяковке уже не удивляют, как прежде. Многие книги – не нужны. А это небо, эта земля, этот тополь, этот вечер – также радуют и печалят душу, как много лет назад. Кажется, без этого можно прожить, можно забыть и не помнить, но вот я возвращаюсь домой и мне здесь хорошо. Самые главные мои картины всегда со мной, их много, и не нужно краски, кисти и холста, только бы помнить! Серебристый тополь, и дымку над ним, и неуклюжую любовь кудрявого парня (кто-то живет теперь в его двухэтажном доме?!). А мой любимый никогда этого тополя не видел. А могила моей сестры – далеко, на Украине. Но если ехать, то всё равно путь, начало, лежит мимо тополя, могучего и серебристого.
