Наталья Загвоздина - Дневник

Как неурочна ты, моя капель-подруга!
Лишь я – из вороха постельного – к тебе
уже спешу уже кладу под ухо
и слушаю слова, как в Ектинье

перечисленье дьяконских возгласов,
сбирающих, как добровольцев, в путь
пожизненный – под бремя Высшей Власти,
что землю обратит – и в прах, и в пух.

Да! Прахом мы, да, пухом мы настанем…
Сейчас – капель, сей святочный каприз,
и, пальцами касаясь о карниз,
я слушаю, как Он зовёт нас тайно…

Ни пятнышка – ни в памяти, в душе
печали нет – не видимо, не слышно…
В копилку загляну – слезы ужель
в ней собрано невидимо не слишком,

чтоб Город затопить, возвысить Нил,
вместить Кита? – едва дельфин резвится…
И женщины, стремящейся за ним,
дрожит непромокаемо ресница…

Сосуд храню – то перышко, сухарь
засохшего цветка ему к обличью,
а к осени заглянешь – и суха
бутылочка… И балует коричным
мой новый сад… Иду ль его тропой,
грущу ль в глуши у старого забора…
Храню слезу – одна теперь забота.

Читатель! Пропусти или… пропой —
никак не полюбить меня за норов…

Беречь сосуд от бури, от волны,
а там – цунами, Азия, но полно…
Ты и не знал, как мне грустить на пользу,
что корочкою детской отболит.

Моё давно разбитое колено
состарилось, а детское – поди ж…
Я не грущу, мой доблестный коллега,
когда Вы посещаете Париж…

В Париж и я лечу, когда охота…
Но всё охоче перемена мест
в груди… А жизнь идёт привычным ходом,
привычной мерой… Переменой мер —

шагов, потерь, открытий, искуплений
отметим год, взрослея не на тост
застольный… Сыты давешнею ленью
своей – пойдём, и выйдем – не на торг,

не в круг, не на майдан, не на трибуну,
не кафедру, что «даже», – хватит числ,
перечислений каверзных… Не буду
перечислять – пусть будет этот чист —
лист.

Из Рождества – в Обрезанье – потом
Крещенского сочельника препона,
Крещение! Купель, река, и полны
бутыли, склянки… Пенит Иордань
народа разночинного орда…

И дней поток, и праздников – поток…

А что не праздник – знает Ветхий Иов,
свидетель Бога, верности залог, —
не мы, кто принимает не за ложь
кривой шажок, усмешку иль молчанье,
уместное ко случаю… Не чаю,

когда сии миную вехи, и о
неверном загрущу – не так! – зело.

Добавить осени к зиме – и обмануться,
украсить дом букетом несезонным,
прожить сполна и думать – что минуты,
и взять в январь цветной из шёлка зонтик.

Прожить, и перестать, и слыть, любить и
вести беседу, оставаясь – туне,
и в зеркальце, которое разбито,
заглядывать, зажмуриваясь туго…

Вернуть на место ряд! – Недаром буквы
расставлены нам братьями по крови.
Но – мы идём – как выйдет, выйдет… Будто
так начерно ходить всю жизнь – по кромке…

Низанье букв – мозаика словес,
письмо – строка – сизифова дорога…
А также, помнишь? – бабочек ловец,
ловец – души, коли душа дородна.

С ловцами человеков тесен путь,
в него вступили, помнится, двенадцать?
Потом – ещё, и не был список пуст
входящих не широкими дверями.

Здесь инок, житие и патерик —
перед Престолом полное собранье,
где жертва (сей отвергнутый тариф)
берёт рубеж на поле вечной брани…

Тебе ль, несущий слово словно крест,
бежать с пути пред лобною горою?
Которая – что дальше, что окрест,
единой возвышается Голгофой.

Спаситель-сон, что сонная трава,
лилов и длинношерст, лилов и мягок,
и вечер, как полуночный трамвай,
везёт во чрево… Так вползает в мякоть

созревшего плода малютка-червь,
заходит в донный ил речная мелочь…
Спаситель мой! – куда теперь и мне бы,
чтоб затемно укрыться стало чем?

Туда теперь и мне – в цветок иль персик,
в благоуханье, в ила вязкий гнёт…
Голубушка! Ты кажешься не первой,
сжигаемой бессонницы огнём
невидимым…

…Но были те и те, что пели стансы,
тебе ж уплыть, устроиться, уснуть…
Меняя вензеля дорожных станций,
меняющих названье, но не суть…

Я уклонилась. День прошёл по краю.
Над крышей ночь, сон зрит из-за окна
внимательно и, верно, ждёт, пока я
готовлюсь пешешествовать – одна.

Лишь отвернулась – боязно взглянуть.
А день хорош. Как корка на реснице
у древа – иней… Надобно решиться…
Решись… И – отходи ко сну.

И спи… В ту ночь, когда вскипают воды
источников, прозрачное крыло
голубки, полетевшей через волны,
не призрачно… И нет такой кривой,

не ставшею округлой, полным кругом,
расправленным, в последний жизни срок,
в прямую… И всю ночь вскипает круто
Вода, что проникает в ветхий сон

Земли… Проснись в Богоявленье —
река, колодец, капля, чаша слёз —
Крещенская купель – прошли насквозь
и плоть перевязали новой лентой.

Покажется – сказала обо всём
испытанном – восторгом ли, ушибом…
Редеют запылившимся овсом
метёлки из потёртого кувшина.

Букету – век, из прошлого, из зги
парной передрассветного тумана,
легонько холодящего виски
тинктурой среднерусского дурмана…

Да что за вздор, бессмыслица – латынь? —
когда под утро, двигаясь к Обедне,
послушна пономарскому обету,
я пропеваю песни на лады…

И тает хлад, туман течёт вовне,
освобождая зеркало речное,
плетёт паук на сетчатой волне
неутомимый кружево ручное…

Ступлю на мост, а там подать рукой и —
столетья три – бугор, обитель, крест…
…Букета приснопамятный секрет
чрез жизнь, давно взрастившую – другое.

Ах, выплакать заглавие, строку —
одну – как собирать букет из ветки
единой – как затрагивать струну
едва… Как ухватить звезду… Извечно.

А дальше что? Мерещится сюжет,
но ничего не сбудется повторно…
Так шелестит, застряв иголкой, жест
на листике пластинчато потертом…

О музыка живая! – укрепи.
Собранье душ, значков, ключа и тона —
пролейся глубоко – алкать и пить,
страдать и жить, и проливаться – тоже.

Всего-то – мочь любить.
Как в радужные перья
сквозь окоём слюды
оконной молча вперюсь
в фантазии зимы
стекающей, звучащей…
Не жаждущей – взаймы
несбыточного счастья.

Дождусь ли? – знает Бог. Что воля нам теперь?
Сия полна казна, теснея от неправды.
Стоим, не зная срок, как воины Непрядвы, —
туман, рассвет, а там – побоище. Потерь

не считано. А всё ж, в земле оставшись русской,
где воин, инок, князь – пред Господом – в ряду,
впадали рукавом в одно святое русло…
На волю – поворот, чтоб слышали – «Гряду!»

Которая? Которая страна?
Которая повернута страница?
Вот лист – одна свободна сторона,
другая наполняется сторицей.

Сторицей тем и букв – саднит мозоль
на пальце указательном – не верьте!
Для остроты прибавила мазок,
как уксус прибавляется на вертел…

Вот день и ночь – попробуй раздели,
и вечер проложи, как папироски
прозрачную бумагу, меж… Или
возьмись определить, кто выше ростом,

ты или тень, послушная вполне
тебе, и всё же следующей солнцу
готовая остаться… Как по ней
узнать тебя, носитель невесомый?

Вот жизнь – одною мерной чередой
проходят дни, её багаж сдвигая
всё глубже, глубже… Чтобы – через дно
своей души ответствовать веками…

Пиющий воду вжаждется опять,
ему не хватит дождика и снега,
ему не много солнца, звезд и неба,
он жаждой, как узилищем, объят.

Он жаждой свит, как свиток древних книг,
однажды утесненный в круг корзины,
что видела когда-то на картине —
восточный монастырь. И руку к ним

не протянуть… Не вынуть, не раскрыть
и не прочесть премудрость манускрипта…
Ворота – что размах железных крыл,
столетья закрываются со скрипом…

Однако – жажда там… Теперь январь,
стучит в окно то дождь, то снег, то ветер,
не разглашая тайного ответа,
как напоить? И можно ли? Едва ль…

Колодца помню круг, где дева-самарянка
беседует в тиши и воду подаёт
Подателю Воды, выслушивая прямо,
как жажду утолить… Но будто потаён
для будущих сердец простой ответ Пришельца.

На воды едет люд… Там капает, здесь льёт…
И вновь любой глоток становится прелыценьем,
и душу холодит забывчивости лёд.

Из-под снега – люблю! И поглубже
заберусь… Соберу веерком
прошлогодние крылья, чтоб – ну же! —
с молодым полететь ветерком

в тот раёк, что неведом дотоле,
пока вихрь не приметит глазком
редких крылышек веер… Да только
сбив рисунок попутным броском…

Только пальцем коснулся узора,
только глазом присвоил красу…
Как уже созывает грозу,
что росу… Ни зонта, ни укора…

Я поставила быстро все точки
и тетрадь запечатала в шкаф.
Свищет вихрь, словно памяти шквал.
Из-под снега – люблю! – да и только.