Александр Величанский - Под музыку Вивальди

Сама в себя упрятана краса —
ее извне еще обдумать надо.
Она, как глянцем вылощена вся —
от облика до слов условных злата.
Но так, как ее добрые глаза
малы, и доброты в них маловато.

Всю зиму снег,
знай, возносился,
а вот и сник.

Обманом слыл,
небесной манной —
вдруг нету сил —

одна вода…
Весна-усталость,
но в миг, когда

очнулась вдруг
и вдруг всплеснула
ветвями рук:

кругом ни зги —
под деревами,
как под глазами
ее, – круги.

Морей раскинутые сети,
вершины храмов, гор прибой —
как много, Господи, на свете
еще не виданного мной…

Но разве невидали эти
сравнятся с невидалью ТОЙ?

Здесь зимою, куманек,
на вес золота денек,
а уж ночь-то дешева —
еле утра дожила,
но зато с зарею Русь,
как на алых лапках гусь,
колыхается.

Судьба, что колечко —
распаялось только —
станет как литое —
сольется навечно:
кто косою косит,
кто крестами метит,
времечко-то спросит —
извечность ответит.

Хлебниковская русалка? —
нет – та в омуте живет —
наша же – среди болот
выступает, как весталка,
как весталка без хвоста,
ибо торс ее раздвоен,
что не видно нам за слоем
тины – в ней по пояс вся
берегиня наша: на
язве уст – остатки гимна…
Берегиня! берегиня!
сколь по пояс ты стройна.

Не злорадствуй, милый мой:
крив рожок, да звук прямой.
Хоть правы твои слова,
но душа твоя крива.

На земле стоит напев,
как высокий шум дерев,
когда ветер или «дух»[24],
заломив им ветви рук,
клонит долу их, а сам
не молится небесам.

Тот, кто родился в Назарете,
был тем, чего я не пойму:
все именуется на свете,
но нету имени Ему —
названья есть, но шиты гладью
условности людских словес,
поскольку Он не есть ПОНЯТЬЕ,
а просто нету или есть.

Невеста неневестная,
Господа Бога родшая,
предвечно в мире бывшего,
во тленну плоть сошедшего,
всем людям – Бога сущего,
Себе – Невесте – Господа.

Сусальна золота сентябрьская гарь.
Октябрь, заржавело твое злато.
Душа ж до Покрова зеленовата,
как встарь, моя прекрасная, как встарь.

Лес Тебе, закатно тлея,
причастился, чуть дыша,
это кровию Твоею
очищается душа.
Собираются в леса
дерева-единоверцы,
в сердцевине, т. е. в сердце
пепел слов Твоих неся.

Не читайте биографий
бунтарей, вождей, поэтов —
на свой лад неладен всякий —
мрамор сгорбится фигур
столь блестящих; исказится
слава их, и на портретах
чуждо обнажатся лица
под вуалью крокелюр.

Обоюднодесте
распрямленных спин.
«Но диавол есть и
среди вас един», —
так Господь вещал им,
и, потупя зрак, —
«Уж не я ли – диавол», —
в страхе думал всяк.

Мы внемлем мессы звукам вечным,
где в каждой ноте пробил час,
но в нас какой-то вихрь заверчен,
и хочется вина и женщин —
святой гармонией увенчан,
а хочется пуститься в пляс.

Удел двоих
любить сквозь грех
сперва на миг,
потом на век —
и вы правы,
когда вдвоем
схватились вы
с небытием.

Он был невидимо красив,
хотя был палачом (курсив),
и плод познанья надкусив,
не канул в тайнах Леты:
о, нет: доныне не зачах
огонь в слепых его очах,
златые кудри на плечах
лежат, как эполеты.

Он умер, но остался жив,
хотя был палачом (курсив),
к нему, заслышавши призыв,
текут забвенья реки —
не тем красив он и силен,
что златокудр, как ангел он,
а тем, что как слепой закон,
он САМ забыт навеки.

Мгновений тех без края
святая простота.
И всюду – золотая
вечерняя вода.

Все: небо с голым садом,
нас и проводки нить
вода вечерним златом
готова отразить.

Лес вышел на опушку:
как припозднился май!
Мы слушаем кукушку:
«считай», «считай», «считай».

Чем глубже к нему следы,
тем лучше в срубе самом:
среди огромной зимы
глубоким он полн теплом.

И тяга печная ввысь
уносит дым сигарет,
слова и песни, и мысль,
невысказанную, нет.

Вот тяга печная, но,
в отличие от земной,
ей в небо нести дано
все то, что стало золой.

«Аминь, аминь, – глаголит, – впредь
хотя вы тлен и прах,
но Царство Божие узреть
сподобитесь на днях».

И чрез неделю Иисус
учеников ведет
на гору горнюю, боюсь —
одну из тех «высот»,

где идолам молился всяк
язык окрестный, и
там, где крутой подъем иссяк,
они стоят одни —

Иаков, Петр и Иоанн
и перед ними – Тот,
кто Сам Себе среди крестьян
Предтечею слывет.

Но вдруг пророка нет, как нет —
им зреть дано на миг
и ризы б́елы, яко свет,
и, яко солнце – лик.

Тут сон горы тяж́еле всей
свалил их с хилых ног.
Но им приснился Моисей
и Илия, и Бог.

Рылеевские «завтраки». Часа
ну, этак в два – четыре пополудни,
и шуб, и перевязей колкая краса
оставлены пока в прихожей. Судьи

на скромный сей сошлись синедрион:
Бестужев… Греч… И под мундиров ряской
горят сердца, как зимний небосклон.
За окнами – мороз: пустой, сенатский.

Горюет сам Булгарин: о-хо-хо,
так где ж хотя б лафит, коль не «Клико» —
слова, слова и, чтоб им было пусто,
российский квас да кислая капуста.

«Вечности день» велик —
к чему исканья
сравнений: миг,
звезда, песчинка, капля.
Суть величин
есть встреча на просторе:
«Здравствуй, песчинка!»,
«Здравствуй, капля в море!»

А ночами зимой
зол мороз-постовой…
то ли в стены из бетона
вьюга бьется головой,
то ль всю ночь напролет
снег поземкою бьёт
свои з́емные поклоны
тебе, холод, тебе, лед?

Нет, нельзя печали
указать дорогу,
нет, нельзя отраде
долго греться тут
у печурки – в путь пора
туда, где, слава Богу,
кудреватые ветра,
как ангелы, поют.

С какого конца не зажигай
свечу – с начала ль, с конца —
давно потерян твой чахлый рай,
и слиплись черты лица —
сначала предавший предаст в конце
и, походя, невзначай
предаст в середине. Коль нет в лице
обличил… обличай.

Скорей засыпай
или слушай впотьмах
подопытный лай
больничных собак —
он, слышимый днем,
не так одинок…
Давай же соснем
на положенный срок.

Нищий, годами сидевший у Красных ворот
Храма, был хром от рожденья и жил подаяньем.
Он попросил у Петра с Иоанном, и вот
те углядевши в душе его свет покаянья, —
«Нету, – рекли, – у нас золота иль серебра,
но подадим от Иисуса тебе исцеленье:
встань и ходи»… И колени его, как вода
тряские, мигом окрепли, и, словно олень, он
ходит и скачет, как серна ль, у Красных ворот.
«Вот и хромой», – люд глядел, как скакал он средь пыли.
И многолетний обман заподозрил народ.
И исцеленного злыми камнями побили.

Инд́устриализ́ации дымы
качались в небе. Смазавши наганы,
и не довольствуясь одним
гудком бесплатным заводским,
«котлы» снимали с граждан уркаганы,
и мы рождались с наступленьем тьмы.

Нет ничего страшнее правых дел,
ну, разве что, неправые, но те хоть
не прячутся за правоты пробел…
Куда бы нам уйти или уехать?