Георгий Шенгели - Собрание стихотворений

Он был милый и легкий,
самодельный какой-то,
из холстины и дранок,
В перекрестках шпагата,
с парой велосипедных
многострунных колес.
От земли отрываясь
метров на двадцать к небу,
он летал спозаранок,
И хрустальное утро
на глаза наплывало
поволокою слез.
Не похож на машину,
на пенал походил он,
на коллекцию марок,
На дорожную ванну,
на словарь эсперанто,
на мальчиший брелок.
Утро пахло гвоздикой
и перчаткою бальной,
и — нежданный подарок –
Сотня флагов нерусских
трепыхалась по ветру,
напрягая флагшток.
Как нам весело было,
как нам было завидно
и свободно и гордо:
Это Новая Эра
нам себя показала
и в себя позвала;
Это молодость наша
напряглась и запела,
как скрипичная хорда
В резонаторе гулком
полнозвучного неба,
голубого стекла.
Светло-желтый на синем,
он шатался по небу,
отвергая все грани;
Он зачеркивал карту,
он сближал континенты,
он таможни сбивал.
«В мире больше не будет
ни войны, ни проклятий!»
И, ликуя заране,
Мы, как тысяча братьев,
велодром облепили,
замыкая овал…
Тридцать лет миновало…
я, седой и согбенный,
прочитавший все книги,
Повидавший поэтов,
кардиналов, министров,
девок и палачей,
Вспоминаю об этом
со стыдом недоучки
и с презреньем расстриги,
Выходя на дежурство
под железное небо
бомбометных ночей.

Раннее послеобеда;
Мертвоснежный зимний день;
Вьет поземка, нету следа,
Нет прохожих; думать лень.
В доме пусто, в сердце пусто.
А у дальних переправ
Целый день подобье хруста:
Бьются, смертью жизнь поправ!
Ты огня не зажигаешь,
На диван не хочешь лечь,
Ты спиною осязаешь
Мертвокафельную печь.
Кто-то бьется, гибнет кто-то,
Кто-то волит. Ты — стоишь;
У тебя одна забота:
Затаиться, точно мышь.
За тебя давно решили,
Всё решили без тебя;
Повинуйся ж мертвой силе,
В мертвом снеге взор знобя!
Для тебя найдется дело,
Только после, — погоди!
А пока — заледенела
Льдинка колкая в груди…

Тугой сафьян кавказских ноговиц,
Сукно рейтуз, гусарских иль драгунских,
Серебряные кованые ложки
Не по плечам широких эполет,
Несытые напруженные губы
И усиков подкрученные лунки, –
Чем не корнет: буян, бахвал, рубака,
Любитель пунша, баккара и баб?
Но подними глаза немного выше:
Огромный лоб, морщиной рассеченный,
И два огромных непроглядных глаза, –
Полуночный и траурный отстой
Тоски и мысли, нежности и гнева…
И Врубель прав был, Демона повергнув
Среди павлиньих опаленных радуг
И гранных ледников и наделя
Безумца — лермонтовскими глазами!..
Всегда двойной: повеса и мудрец,
Всегда двойной: в борьбе стиха и прозы,
Всегда двойной: над прозою казармы
Взлетая серафической мечтой,
Ища покоя в бурях и свободы –
Когда звезда с звездою говорила,
И требуя, в долине Дагестана
С свинцом в груди, немыслимой любви,
Он Байроном, но с русскою душою,
Он бунтарем, вовек неукротимым,
Прошел по николаевской России
И, беглый мцыри, пять годов коротких
Звал, бился, пел, и тосковал, и жил!

Старушки нежной внучек,
Балованный слегка,
Жил Лермонтов, поручик
Тенгинского полка.
Он жил весьма привольно,
Он совершал грехи,
К тому ж писал — довольно
Хорошие стихи.
Но не дружил ни с кем он
И не любил вовек:
Он пролетал, как Демон,
Не глядя на Казбек.
Он был дурного нрава
И женщин обижал,
И феминистка Слава
Свой занесла кинжал.
Он вынул лучший нумер
В аллегри мировой;
Он на дуэли умер,
За миг — вполне живой.
И почему-то всем он
Стал дорог с этих пор,
И врубелевский Демон
Примерз к алмазам гор!

Узнаю тебя, молодость: голод;
В темной комнате холод и мрак;
Ум тревогой тяжелой надколот, –
И вплотную под городом враг.
Было только не так одиноко,
Было только тоскливо не так:
Ветер с юга и солнце с востока
Залетали ко мне на чердак.
Да и было терпенье «во имя»,
Хоть не помню, во имя чего,
Что делил я с друзьями моими,
И люблю я друзей оттого…
Нет, не молодость. Только похоже, –
Но похуже: темней, холодней;
И стихи — отражение дрожи,
Черной ряби на заводях дней.

Как бритва, буря в улицах, черных сплошь;
Звенит промерзлый, зеркалом став, асфальт;
Со звезд условных колкий метут снег
Черные метлы деревьев голых.
Ни зги не видно; пробую тростью путь;
Озноб нарзанный по позвонкам бежит;
В душе и в мире, всюду легла мгла,
Смерзлось пространство, застыло время.
А в черном небе радио стелет вопль,
Грудным контральто воя невесть о чем,
И у больницы, вбив костылем ритм,
Два инвалида чечетку пляшут.

И так — до Полюса! Огромной пустотой,
Безглазой впадиной висит недвижно стужа,
Как лимфа мутная, как мертвых звезд отстой,
Пространство затопя, загладя и завьюжа.
И так — до Полюса! Сплошным бельмом легла,
Сырая, вязкая, презрительно-слепая,
Полна сама собой и торжествуя, Мгла, –
Как невесомый спрут, обвив и прилипая!

Милый Вы мой и добрый!
Мою Вы пригрели молодость
Сначала просто любезностью,
Там — дружбою и признанием;
И ныне, седой и сгорбленный,
Сквозь трезвость и сквозь измолотость,
Я теплою Вашей памятью
С полночным делюсь рыданием.
Вы не были, милый, гением,
Вы не были провозвестником,
Но были Вы просто Игорем,
Горячим до самозабвения,
Влюбленным в громокипящее,
Озонных слов кудесником, –
И Вашим дышало воздухом
Погибшее мое поколение!
Я помню Вас под Гатчиной
На Вашей реке форелевой
В смешной коричневой курточке
С бронзовыми якоречками;
Я помню Вас перед рампами,
Где бурно поэзы пели Вы,
В старомодный сюртук закованы
И шампанскими брызжа строчками.
И всюду — за рыбной ловлею,
В сиянье поэзоконцертовом –
Вы были наивно уверены,
Что Ваша жена — королевочка,
Что друг Ваш будет профессором,
Что все на почте конверты — Вам,
Что самое в мире грустное –
Как в парке плакала девочка.
Вы — каплей чистейшей радости,
Вы — лентой яснейшей радуги,
Играя с Гебою ветреной,
Над юностью плыли нашею, –
И нет никого от Каспия,
И нет никого до Ладоги,
Кто, слыша Вас, не принес бы Вам
Любовь свою полной чашею…

Нам всегда хотелось «иначе»,
Нам сквозь «это» виделось «то»;
Если жили просто на даче,
Улыбались: «живем в шато».
Рдеет пурпур и гарь заката,
Переулок твой озарив:
Это «два золотых фрегата
На коралловый стали риф».
Ты растерянно притулился
Меж винтеров и винопийц:
Это «принц Флоризель томился
В мутном клубе самоубийц».
Вянет месяц над Самаркандом,
Синей влагой залив бассейн:
Это «в Кордове по верандам
Лунной ночью гулял Гуссейн».
Летом пил ты бузу, наверно,
Но и в трезвом напитке хмель:
«Замечательная таверна!
Превосходный шотландский эль!»
Мглистый вечер, туман с болотца,
Но не стоит идти домой:
Сладкой жутью в тумане вьется
«Баскервильской собаки вой».
Каждый дом на горе — «акрополь»,
«Монтезума» — каждый цыган;
Называется: Севастополь,
Ощущается: «Зурбаган».
В мире всё, «как на той картине»,
В мире всё, «как в романе том», –
И по жизни, серой пустыне,
За миражем вечным бредем.
И прекрасной этой болезни,
Удвояющей наши дни,
Мы кричим, исчезая в бездне:
«Лама, лама, савахфани!»