Шалва Бакурадзе - Антология новой грузинской поэзии

У самолета, висящего в небе, словно
                           крест,
норов — по-мужски — крут;
у него есть пули в запасе вместо
                           слов, —
и пилот, улыбаясь гордо,
на бреющем — ранним утром —
проносится над блестящей лысиной города.

У самолета, висящего в небе, точно
                           крест,
по-мужски — горяча страсть;
петлей ли страшит он всю сволочь и бесто-
                           лочь,
прочесывает цирюльником на вираже ли
завшивевшую голову власти,
скурвившейся и предчувствующей свое поражение.

У самолета, висящего в небе, словно
                           крест,
воля тверда — по-мужски;
у него есть бомбы в запасе вместо
                           слов, —
в нечестивых прицельными отстрелявшись,
на неправедных должное скинув,
вольной птицей ввысь — налегке — устремляется.

Каждой тесьмою, вышивкой,
бусами мне б представить,
насколько была красива
та, что носила это
белое платье — в музее,
в полуподвале и в вечных
сумерках нежно распятое.

Но без тяжелых кос,
отдельно от уст и от глаз —
мерцает так одиноко
и полки вокруг. Рубины
поблескивают средь шелка
на головных уборах,
кольца, кинжалы, осколки —
склеенные в чаши,
и снова — оно, это платье,
отвергнутое навсегда —
как слишком тяжелое, длинное
слишком, до ослепленья, красивое.

Стою — от него независимо.
Ради легкости пусть и наряд,
и тело растает! Но платье —
такое легкое издалека —
проступит, когда захочу,
на миг — стихотворением:
его я надену, подол
одерну, — оправлю — и вниз
посыплются бабочки-тени.

To, что в горсти сжимаю —
ключи,
чтоб двери открыть, конечно, —
тех башен, где королевичи
прячут красавиц, как прежде.

Красавицы ткут, или, нежась в кровати,
мечтают — свободны от сонных заклятий.

Целых двенадцать лет эту сказку
рассказываю тебе.
И снова окружность дугой
раскрылась и двинулась с места,
плывет. Начинает светиться
камешек в новом кольце.
Это и есть — год Змеи.
С пальца снимаю, верчу.
Что загадать? — за окном
белое облако сверху.
За темно-зеленым сосен
облаком наблюдает.
Я захочу — и снежинки
в воздухе закружатся.
И снова уставлюсь на чайник —
комнаты зимней моей
кипящую точку. А он
зевает от скуки — он сказок
совсем не любитель.
Так что загадать?!
Суп, в который я соль добавляю,
становится сладким.
Соль — это умерший сахар.
А сегодня все оживают
кристаллы и маленькие
девочки вроде той,
что не мечтала о косах
принцесс, а хотела коня —
черного или белого —
только чтоб всюду самой
мчаться на нем; и потом
она, в продолженье рассказа,
читала учебники по
истории, но до тех пор,
пока в поисках слов или золота,
или температура, не обнаружила
незнакомую землю,
и загадала: свобода!
Только названные ее братья
у народа этой земли —
длинноволосого, с лицами,
лбами в рисунках
из их головных уборов
повытаскали по одному
яркие перья, бутылку
виски вручили, а землю,
сиявшую духами предков,
прокляли будущим.
И загадали — свобода
от родины! И зашипела
новейшим макетом мира
жестянка, открытая у
губ всех древних богов.
Та девочка, книгу закрыв,
вернулась к сказке и первым
выплыла кораблем
к башне своей и зажгла
факелы — чтоб отгоняли
злых духов, чтоб Баба-Яга
не превратила вдруг башню
в избушку на курьих ножках.
Потом она в белых своих
кедах ходила к друзьям
и в школу — из собственной башни.
Сказке и здесь не конец —
опять год Змеи,
все тот же мой год,
с кольцом на хвосте — ползет
для продолженья рассказа
или таится в губах
желание загадать
сегодня
и обвиться вокруг твоей башни.

Может, стоит тебе — развлечься
И вязать, продлевая наши
Тени. Я не снесу — извлечь бы все
Нити, вычернившие пряжу.
Если связано этой пряжей
Моё — путаное — стихотворенье,
Не оставлю на память даже,
Намотаю — клубками — тени.

Послушай, расскажи мне о счастье.
Когда-нибудь оно происходит?

Стакан полон меда — красуясь —
заглядывает в нас с тобой, но
умирающее тельце пчелы,
как сокровенный взгляд,
в сердце сверкнуло.

Протяни мне ложку из серебра.
я бережно скрою
золотистые крылья,
чтобы твои губы освобожденно
приникли к меду в нашем стакане.

Но ты увидишь
малышку, забытую богиню этого счастья,
так незримо проглядывающую в нежности меда,
чтобы доказать свое существование,
чтобы освятить нас.

Поздно закрывать глаза руками —
на берегу высоком Мендочино,
между яркими красками трав и морского залива
вывешен показушно —
            серый,
            огромный,
с парой оставшихся перьев —
            скелет альбатроса.
Для меня это выход из рая. Этого рая.

Окостеневший, он отрезвляет. Не хватай меня за руку,
не занавешивай глаза белоснежной фатой жадных чаек,
не застилай мне взор цветами, гнездящимися в зелени травы.
Летающий скелет альбатроса со скрипом крыл стремится ввысь.

Как выцветает шаль, в которой я стою,
так покидает цвет долину счастья,
но не под силу силе умиранья догнать меня.
Есть то, что называю силой жизни
            на фоне блеска радужных цветов,
            воды, земли и кожи на запястье.
Есть чувство, что в разрез глаз
реальность не вмещается — хотя бы
та, в которой на другой стороне фужера океана
            идёт война.

Кто-то думает, я способна
              изобразить гололед
одним только взмахом руки
              и при этом
легкой походкой нестись по жаре
              в босоножках.

Кто-то думает, я в гордыне,
а кому-то кажусь в отключке.
Лето во мне иссякает
холодные пряча стихотворенья
в серые шали теней.

Для кого-то я ветрена слишком,
Мол, меня невозможно терпеть
больше, чем пять минут.
Что же, если и так.
             Пусть растают стихи.
Я же вплету свою правду и пальцы
в старинную арфу и стану
свободным от сплетен и пут
путником в никуда.

Век ведь всего лишь время
И ничего больше,
потому посылаю смело
дальше века улыбку свою.

Эта буря всех разметала,
и выстроила по-новому,
по краям расставила детей рифмами,
и вот уже движется демонстрация,
как стихи безумцев.
У меня улыбка точно поврежденное крыло —
волочится где-то снизу неловко,
ни убрать ее, ни спрятать,
каждый норовит наступить на нее, —
в толпе с такой неудобно.
А потом хлынул ливень.
Пригляделась, а капли точно
маленькие мегафоны,
и я бегу за каждой
и в каждую читаю стихи,
ни одной не пропустила!
Это напомнило мне давний случай,
как когда-то, перед полным залом людей,
я нелепо карабкалась на шаткую сцену;
точно так же как в детстве,
когда умирала мама
и я в страхе забиралась на стол,
чтобы оттуда Бог
мог лучше расслышать
мою молитву.