Виктор Широков - Иглы мглы

Белый снег на станции Ляды.
В городе такой еще не выпал.
Впрочем, может, он асфальтом выпит.
Вытоптан. Расхватан на следы.
Белый снег на станции Ляды.
По нему ступать куда неловко
кажется, обронена обновка.
Кем — поди дознайся, догляди.
Я по снегу этому иду.
Ветер оттопыривает полы
у пальто… Веду с собою споры,
думаю о чем-то на ходу.
Я по снегу этому иду,
чувствуя неясную провинность:
бабку нынче навестить — повинность,
выберусь — как время украду.
Словно кто под локоть подтолкнет,
оглянусь на станционный домик.
Он в летящем снеге быстро тонет
и при каждом шаге отстает.
Словно кто под локоть подтолкнет,
вспомню детство, редкие наезды,
жалкие гостинцы и надежды,
что уж бабка все легко поймет.
В памяти мелькнет, что обещал
сам себе заботиться о бабке;
в детстве все на обещанья падки,
вот и я не выдержал, солгал…
В памяти мелькнет, что обещал
раз в сорок восьмом буханку хлеба;
снова налегке шагаю… Небо
сеет снег в разверзшийся прогал.
Белый снег на станции Ляды.
В городе такой еще не выпал.
Впрочем, может, он асфальтом выпит.
Вытоптан. Расхватан на следы.
Белый снег на станции Ляды.
По нему ступать куда неловко
кажется, обронена обновка.
Кем — поди дознайся, догляди…

1
Улыбаюсь, катая коляску.
Сильный ветер в лицо, снегопад.
Я ему за небритую ласку,
как мальчишка забеганный, рад.
И деревья мне небо не застят,
пусть оно неприветно слегка.
Я сейчас не мечтаю о счастье.
Я, наверное, счастлив пока.
Снег — что сахар и тоже не чудо.
А весною он — лед. Леденец.
Громыхай же, коляска, покуда
для зимы не наступит конец.
Я хочу, чтоб легко шелестели
над страной, как страницы, снега;
и в дочуркином маленьком теле
не селились ни хворь, ни туга!
Мы, свернув, пропадем в переулке
и, пыхтя, на четвертый этаж
после нашей воскресной прогулки
подниму удалой экипаж.
Снег все так же идет за окошком.
Чистый. Светлый. Мукою мука.
Падай, ласковый. Вроде — немножко,
а хватает тебя на века.
29.11.70

2
Плачет дочь моя. Режутся зубы.
В нашем доме опять беготня.
Мне подскажут: держал на весу бы…
Я вздохну: "Лучше бы у меня…"
Плачет девочка. Не засыпает.
В окна смотрит усталая ночь,
вместе с матерью Спока читает
и, как папа, не может помочь.
Зубы режутся. Сложное дело!
Каждый — крепок. И бел. И остер.
Я пытаюсь помочь неумело,
понимая, что дочка растет.
Ей не терпится встать, пробежаться,
все желания вроде просты
от избытка веселья смеяться,
собирать на рассвете цветы,
видеть сосен тяжелые шубы
и от солнышка щурить глаза…
Плачет дочь моя. Режутся зубы.
И без этого, видно, нельзя.
14.03.71

3
Сеет девочка песок.
Утверждает: это зерна…
Полон в выдумку упорной
веры тонкий голосок.
Будет, будет колосок
из любой песчинки малой:
обернется кашей манной
этот солнечный песок.
Дом не низок, не высок
деревянная скамейка…
раз в году и ты сумей-ка
сеять радостно песок.
Помни тонкий голосок,
утверждавший веру в чудо…
Урожаям быть, покуда
сеет девочка песок.
17.08.75

4
Сейчас ты спишь и видишь сон:
на толстых шоколадных лапах
шагает добродушный слон
в серебряных конфетных латах.
При каждом шаге шелестит
его волшебная одежда,
и под луной металл блестит
неподражаемо и нежно.
Он входит в маленький подъезд,
с трудом по лестнице проходит…
Неужто вправду кто-то съест
вот эти ноги, этот хобот?
Неужто же, прекрасный слон,
обманется твое доверье
и ты, исчезнув, словно сон,
вновь не появишься у двери?
Но слон мотает головой:
"Мой друг, печалиться не надо!
Я только сон, я — сон живой,
я даже не из шоколада!"
12.04.69

5
Я наблюдать за дочерью люблю:
вот моет кукол, вот к столу присела,
вот парус нацепила кораблю
и в таз с водой его пустила смело.
Пусть хлещут брызги. Вытерла. Опять
взялась за кукол. Стала наряжаться.
О, Боже, если хлопотунья в 5,
то что же будет в 10 или в 20?!
Себе спокойной жизни не сулю,
судьба не стелет мягкие паласы.
И с каждым днем тревожнее ловлю
в ее лице знакомые гримасы.
Так хмурит брови в ярости жена,
так сам я иногда сжимаю губы.
Перемешал же как-то сатана
все наши выраженья и причуды.
Я проклинаю дьявольскую смесь
характеров… но жизнь летучей дыма…
Аукнут, где ты? Жив ли? "Вот я — здесь!"
отвечу взглядом дочери любимой.
20.07.76

Затерянный в гуще вагонной,
навряд ли я верил всерьез
в доверчивую погоню
бегущих за нами берез.
Навряд ли я думал о крыше,
которая всюду со мной;
о той, что железной — повыше
и дождик цедит проливной.
Рассеянно глядя в оконце,
чтоб время быстрей протекло,
навряд ли я думал о солнце,
дарующем свет и тепло.
А все же березы бежали
и что-то хотели сказать;
и взглядом меня провожали
родимого неба глаза.

Кран подъемный — железный журавль,
одноногая стройная птица.
Что ты смотришь тоскующе вдаль?
Почему тебе ночью не спится?
Ты завидуешь птицам живым,
облакам, пролетающим мимо.
Незнаком им рабочий режим,
ты же трудишься неутомимо.
Мой хороший, не надо страдать.
Ты построишь высотное зданье.
Кроме птичьего счастья — летать,
счастье большее есть — созиданье!

Я напьюсь воды холодной
из утиного ковша.
В дальнем яростном походе
ключевая хороша.
А потом, сказав спасибо
и желая отдохнуть,
на сенник отправлюсь, ибо
завтра снова долгий путь.
Сквозь прорехи ветхой крыши
буду на небо смотреть,
и заглянет мир притихший
в сеном пахнущую клеть.
Будет долго-долго сниться,
как, от счастья не дыша,
я холодную водицу
пил из звездного ковша.

Мы — дети лет послевоенных,
а что мы знаем о войне?
В своих вопросах откровенных
мы понимаемы вполне.
Что нас влечет, зовет и мучит?
Понятия добра и зла
не только книжны и научны
к нам память крови перешла.
Ту память не измерить словом,
она в полуночной тиши
приходит бдением бессонным
вести ночной допрос души.
Живем тревожно, беспокоясь
за поколение свое…
О, наша память — наша совесть,
Мы не свободны от нее!
Единственная несвобода,
что человечеству нужна!
Нам памятнее год от года
Отечественная война.
И мне, ровеснику Победы,
сегодня не заснуть опять.
Спешу по фронтовому следу
в те годы — тех людей понять…

Дубосеково. Разъезд.
Насыпь. Шпалы. Стрелки. Рельсы.
Без конца из дальних мест
здесь в Москву проходят рейсы.
Выйди. Почву тронь ногой.
Зазвенит она, как камень.
Взбудоражена войной
и овеяна веками.
Вслушайся: такая тишь!
Простучит состав и снова
на ушедшее глядишь,
видишь признаки былого.
Наклонись. Земли комок
подержи в руке. Не надо
слез и клятв. Вдохни дымок
разорвавшихся снарядов.
Проведи рукой — и впрямь
жжет и режет, как осколки.
Ощути сегодня сам,
сколько пуль и павших сколько!
Сколько и каких людей
надо, чтобы устояла
жизнь под натиском камней
и кипящего металла!
Как походные огни,
перекрещенные строго,
здесь сошлись слова и дни,
люди, судьбы и дороги.
Здесь, на подступах к Москве,
высшею проверкой стали
мужество людей, идей
схватка, бой сердец и стали!

Война пришла кино и книгой,
еще была "война" — игрой.
Вот так и встретился с Великой
Отечественною войной.
Что я слыхал о настоящей
от очевидцев?. Мой отец
лишь нынче вспоминает чаще,
как ранило, как жег свинец,
как пять тяжелых операций
он перенес, как на столе
пять раз случалось оказаться…
А все же ходит по земле.
Молчал. Работал. Сына с дочкой
воспитывал. И сгоряча
порой выбрасывались срочно
лихие пробки пугача.
Ему на жизнь хватило шума,
устал от грома и огня,
и поступил, наверно, умно,
что к чтенью приучил меня.
Война опять врывалась книгой,
взрывая мозг, лишая сна.
Запоминались просто мигом
героев наших имена.
Дубинин. Кошевой. Матросов.
Панфиловцы… В пятнадцать лет
вставало множество вопросов,
и я на все искал ответ.

Много лет тому назад,
собираясь на парад,
брился тщательно Клочков
с невеселой думой.
Пел. Верней, гудел. Без слов.
В дверь землянки дуло.

Сорок первый, самый нервный,
Самый тяжкий год в войну!
Сразу человек военный
привыкает ко всему:
что порою хлеба мало,
что ночей не спит, усталый;
и к землянке, и к стрельбе,
к неустроенной судьбе…
Привыкает, если утром
будит вой над головой…
Но привыкнуть было трудно
к мысли: "Немцы — под Москвой!"

Лес войной обезображен.
Всюду надолбы и рвы.
До шоссе пешком и — сразу
на попутной до Москвы.
Прямо к Каменному мосту,
как всегда, Клочков прошел.
Кремль. Стена. Куранты.
Вдосталь находился. Хорошо!
Тихо-тихо. Рано-рано.
Стой, Василий! Посмотри.
Площадью, как полем брани,
в бой идут богатыри…
И припомнилось: " Французы…
Подожженная Москва…
В сердце метятся Союзу
немцы…"
Стынет голова.
"Древний город! Вечно рядом,
сердцу русскому родной!
Не бывать фашистским гадам!
Пусть погибнем под Москвой!
Не сдадим!"
Василий вздрогнул.
Звон курантов. И опять
прошлое Руси подробно
стало мимо проплывать…
"Войско Дмитрия Донского
бьет татарскую орду…
Минин и Пожарский снова
гонят польскую беду…"

Возвратившись в полк, Василий
о столице рассказал.
Облик раненой России
стыл встревоженно в глазах.
Рассказал о баррикадах
в тихих улочках Москвы.
О москвичках ненарядных,
маскирующих мосты.
И о клятве. Вновь сурово
повторил своим друзьям:
"До последней капли крови
буду драться, а не сдам
немцу…Трусость не приемля,
за народ паду в бою
и уйду за эту землю
в землю милую свою!"

Немцы шли как на прогулку.
Крупным шагом. В полный рост.
Эхо вздрагивало гулко.
Шли на собственный погост
возле русского окопа.
…В жуткой мертвой тишине
свист стегнул. Пошла работа.
Молотьба. Косьба. До пота.
Как траву на целине,
выкосили немцев ближних…
Следом новые спешат…
Крика своего не слышно.
Ад.

Вот схватились в рукопашной
Двое. Дышат тяжело.
Пар над каждым, как над пашней.
В крупных каплях потный лоб.
Там казах бутылки мечет
в танк с драконьей чешуей…
Полдень, а похоже — вечер:
расстелился дым густой.
Все смешалось в едком дыме.
Но Василий увидал
танк, на миг подъятый дико
на дыбы… И вновь пропал
зверь стальной. Катилось ржаво
металлическое ржанье!

Гром земной грохочет дружно,
будто бы со всех концов
заработали натужно
миллионы кузнецов.
Стук и скрежет бесконечны.
Страшен этот цех кузнечный!

Словно глаз, с небес взирает
солнце. Бой кипит вокруг.
Командира заменяет
не впервые политрук.
Он помочь ребятам хочет,
подсказать, как бить верней.
Верно действует. Хлопочет.
На войне, как на войне.
"Дие-дие…" — Бондаренко
старой шуткой подбодрил.
Рядом поддержал Петренко.
Только… недоговорил…
Подкосила пуля парня.
положила в грязный снег
нежно-нежно, плавно-плавно…
Неподвижен человек.
Диев (прозвище Клочкова)
подбежал к нему. Достал
бинт, но кровь струей багровой
била в десяти местах.
Очередь прошила ровно.
Уложила наповал.
Но Клочков его упорно
все же перебинтовал.

Снова небосвод алеет.
Кажется, и бой слабеет.
Передышка. Посчитали:
наших — девять…Тридцать — тех…
Восемнадцать танков встали
первый горестный успех…
Кто убит — всех помнить ВЕЧНО!
…Конкин, Емцов… всем ПОКЛОН,
самый низкий и сердечный!.
Первый в том бою урон.

____Отступление о предателе____
Не кончен бой, но знаем мы исход…
И вот в живую ткань повествованья
вползает (и в такой семье!) урод
без Родины, без имени и званья…
Их было 28. Лишь один
живым из боя с танками вернулся.
Они врагу не показали спин…
Но был еще один… Проклятый.
29-й!
Испуганный, он бросил автомат.
Он поднял руки. В плен хотел сдаваться.
Ну, как его назвать? Российский мат
об эту падаль может замараться.
Я имени его не разузнал.
Его не называл боец Натаров,
тот, выживший… А только рассказал
о том, как этой сволочи не стало.
Его казнили сами. Высший суд
соратников, друзей и побратимов.
Предатель! Обнажилась подло суть.
И честь его, как жизнь необратима.

А бой не закончен… Взгляните,
врагами закрыт горизонт.
И рвутся с отчизною нити,
и сузился маленький фронт.
Фашистские грузные танки
похожи на вздувшихся жаб.
Сородичей топчут останки,
меж трупов фашистских кружат.
Второй эшелон. Горы стали
с землею мешают людей.
Солдаты смертельно устали.
Скорей бы уж, что ли. Скорей…
Во имя немеркнущей жизни,
на страх вековечный врагам,
родимая матерь-Отчизна,
дай силы своим сыновьям!
И снова Москва пред глазами.
Клочков вспоминает опять
о битвах великих сказанья,
святую российскую рать…
Разносится четко и мерно
звенящего голоса медь:
"Друзья! Нам придется, наверно,
на этой черте умереть!.."

Простившись последним объятьем,
с тревогой и болью в глазах
погибли, как кровные братья,
москвич, украинец, казах.
Погибли, погибли герои,
для них отошли навсегда
огни несвершившихся строек
и звездных миров города.
Стихов недописанных яркость,
все, что накопилось в душе,
все сплавилось, вылилось в ярость
на том огневом рубеже.
Под танком взорвался Василий,
поэт, политрук, человек…
Кровинка великой России
скатилась на смерзшийся снег…
КОГДА-НИБУДЬ ВСПОМНЯТ
Без точки.
Он верил в народ и в страну.
И ЗА БУДУЩЕЕ ДОЧКИ
УХОЖУ Я НА ВОЙНУ

Зачем я воскресил былые дни?
Зачем пером истории коснулся?
Вновь грозовые мечутся огни
и, видно, бог войны опять проснулся.
И порохом пахнуло от газет.
Опять бои и стычки на границе.
Война пережидает столько лет,
она по-волчьи в логове таится.

Дана с рожденья Родина одна!
Она прошла сквозь родовые муки…
Мы помним и про день Бородина,
мы помним Дубосеково и Луки,
Петрищево, Одессу, Сталинград
и в сорок первом — сумрачный парад!
С начала мировой — немало лет,
а след ее по-прежнему дымится…
И порохом пахнуло от газет,
и снова неспокойно на границах.
И надо наготове быть всегда,
пусть я и снял армейские погоны.
О, Спасская кремлевская звезда!
Ты отовсюду, словно на ладони.
Была ты путеводною звездой
панфиловцам. России. Всей планете.
Нужней небесных звезд над головой
рубиновые звезды эти!