Анатолий Гейнцельман - Столб словесного огня. Стихотворения и поэмы. Том 1

Из чрева матери иду я крошки
Во чрево Матери моей большой:
Когда закроются души окошки,
Сольюсь я снова с Вечностью душой.

Мать­крошку потерял я на дорожке,
Когда я был еще всему чужой,
Когда искал я, как улиток рожки,
След Боженькин меж звездной порошой.

Теперь, устав, ползу как раки вспять,
Чтобы вернуться в крошечный мирок,
Где всё как будто бы я мог понять,

Где не свирепствовал холодный рок,
Где верил я еще в Природу­Мать,
Где был ее малюсенький пророк.

Слева джунгла, справа райский сад.
Посредине белая стена.
На стене гледичий палисад.
Песнь змеиная из них слышна,

Скрежетанье, вопли, – сущий ад.
Ты идешь по ней совсем одна
И срубаешь тернии подряд.
Змеи сыпятся, как из рядна.

Долго так идешь ты, день и ночь.
Нет меня, но чувствую я жуть.
И хотел бы чем­нибудь помочь…

Но стене пришел конец. Как ртуть,
Звезды блещут... Дольше жить невмочь…
Ангелы тебя в Эдем несут.

Сегодня ночью вдруг вошла сестра,
В небытия исчезнувшая сад.
Стройней лебяжьего она пера,
Небесно­голубой на ней наряд.

Шифр на груди. Вечерняя заря
В глазах, что так задумчиво глядят.
– Нам лодку нашу оснастить пора,
На море тысячи поют наяд…

Я так устала попусту лежать,
И скоро кости выбросят мои…
Сними свинцовую с меня печать,

Комочки глины мокрые сними!
Я ни отца там не нашла, ни мать...
Скорее парус белый подними! –

Люблю я неба крышку гробовую,
Алмазною усеянную пылью,
Люблю кладбищенскую в мраке тую,
Напоминающую мне Севилью,

Люблю крылатых Ангелов статуи,
Стоящие над пролетевшей былью,
Но страшно мне в туманность золотую
Глядеть через метелочку ковылью.

И поневоле смотришь в лабиринт
Подножный, где трудятся муравьи,
Иль на вьюнка зеленый, цепкий винт,

Иль на жучка, сосущего цветы,
И вместе с ним пьешь вечности абсинт
И ювелирные прядешь мечты.

Я постарел совсем недавно:
С полгода лишь тому назад,
Когда убил седого фавна,
Испрыгавшего райский сад.

Я позабыл, что в жизни главно:
Козлиный обрести наряд,
И рожки вырастить забавно,
И прыгать через палисад.

Когда же я присел, как идол,
Скрестивши руки на груди,
Себя я с головою выдал,

И жизнь исчезла впереди.
Осталась смертная обида
И глаз сурового Судьи.

В мозгу моем космический туман,
Сияют звезды, мечутся кометы,
И я злорадствую, как Ариман,
И бесполезные даю советы

Своей душе, увидевшей обман
И жаждущей найти себе просветы.
Но всюду из воды торчит кайман,
В кромешной тьме жонглируют поэты

Давным­давно увядшими словами,
Не выражающими ничего.
И я лежу, окутанный парами,

И всё вокруг меня мертвым­мертво.
И чайки бьются в паруса крылами,
И распято на мачте божество.

Ночь. Над мертвыми лампада
Теплится, как звездный глаз.
Спящего не видно ада:
За окошком свет погас.

Вижу трепетные руки
Я на желтом одеяле.
Жизни всей умолкли звуки,
Как в операционном зале.

Мы в кладбищенской капелле
Будто бы лежим давно,
Только сердце в тощем теле
Бьется, как комар в окно.

Я молюся по­латыни,
Бог внимает мне в тени,
Все мои со мной святыни, –
И уходят в вечность дни.

Временами страх ледяный
Сердце, как клешней, сожмет,
Но я стих слагаю пряный, –
И проходит в сердце гнет.

Я вздохну, и Ангел спящий
Глянет на меня со сна,
Мир начнется настоящий,
Вечность синяя видна.

Этот сумрак полуночный,
Эти вещие глаза
Выше жизни лоскуточной,
В них бессмертия слеза.

Перед мертвыми лампада
Тихо теплится в тиши,
Ничего уж мне не надо,
Кроме бдения души!
1950

В груди моей узлы кровавых змей,
В мозгу моем классический камей,
В ногах моих чистилища шипы,
И я считаю с мукою стопы
Своих в железо кованных стихов,
Но не хватает мне уже верхов.
И чаще всё ползу я по низам
И предаюсь печали и слезам.
О, Ангел Божий, принеси Грааль
И утоли навек мою печаль.
Я думал, что спастись могу и сам,
И часто я не верил небесам:
Пугали звездные меня нули,
И спозаранку сжег я корабли.
Я инфузория, – и океан
Не слышит мой мучительный пеан!

          Блестит асфальт, а на асфальте лужи,
И мелкий дождь в них каплет, как алмаз,
Но с лужами и с дождиком я дружен.
          Ведь я не только честный богомаз:
Я мир люблю любовию Франциска
И от деталей прихожу в экстаз.
          Другие все без солнечного диска
Попрятались под черными зонтами,
А я, в дожде косом не видя риска,
          Стою над лужей с тихими мечтами,
Глядя на блеск, глядя на преломленья,
Глядя на лик свой, как глядел Гаутами.
          Как хороши на луже отраженья
Безлиственных кораллов спящих лип:
Как вены голубые привиденья,
          Как черный, притаившийся полип,
Как кружево портретов древних в Прадо.
И ни малейший не мешает скрип.
          Всё нереально, ничего не надо,
Ни слов уже, ни солнца, ни кистей!
Я – опьяненная теперь менада,
          Я – кружево задымленных ветвей
В великолепном в луже отраженьи, –
И так хотелось бы до крайних дней
          Запечатлеться в суетном мгновеньи.

          Зыбилась рожь. Порхали мотыльки.
И жаворонки пели в небесах.
Синели меж колосьев васильки.
          И было равновесье на весах
Души: ни зла господства, ни добра,
И тайны все сокрылись в камышах.
          Но не было и нас уже: с утра
Времен мы сладко спали в пирамиде
За изваяньем истукана Ра.
          И души лишь в совсем незримом виде
Витали меж колосьев золотых,
Как мотыльки, что спали в хризалиде.
          И слышался веков печальный стих...
Но вдруг вблизи раздались чьи­то стоны,
И шелест золотых колосьев стих.
          И косарей нагих на желтом склоне
Узрели мы с цепями на ногах,
Под свист бичей работавших в полоне:
          И выжжено тавро на их плечах.
Как в пирамидное всё было время,
Исчезнувшее уж давно в веках.
          Тисками охватило будто темя
От всколыхнувшихся внезапно дум, –
И предпочли небытия мы бремя,
          Где никакой не страшен уж самум.

          Я выхожу по временам из тела
И на себя гляжу со стороны,
Как в зеркало глядят, когда нет дела.
          И страшны мне потертые штаны,
И выцветшая, смятая рубаха,
И разлохмаченные седины,
          И облик весь, от скуки и от страха
Напоминающий засохший гриб.
И кажется мне, что давно уж плаха
          Приять должна б того, кто так погиб
В бездействии, как этот человек
С глазами вяленых на солнце рыб.
          И он мне всех противнее калек
И торжествующих чертей Энзора:
Ведь я классический по духу грек,
          И чужды мне Содомы и Гоморра.
Но я устал от сотни хризалид,
Устал от материального позора!
          И всё же это мне сужденный вид,
И я вернусь под шутовскую маску,
В объятия суровых Немезид,
          Чтоб досказать таинственную сказку
В железной вязи дантовских терцин.
Я заслужил лазури вечной ласку,
          Низверженный я Божий Серафим!