Анатолий Гейнцельман - Столб словесного огня. Стихотворения и поэмы. Том 1

В пустыне меж поверженных колонн
Уныло воет мощный аквилон.
Закутавшись в поблекшую шинель,
В руке застывшей я держу свирель,
Но не пою: душа моя пуста,
Как будто сняли и меня с креста.
Но умер я не за друзей своих,
Не от идей умолк в пустыне стих.
О нет, я миру был совсем чужой
И шел забытой по степи тропой.
И жутко мне с самим собой везде,
И вилами пишу я по воде.
Лишь этот нравится мне древний храм,
И с ящерицами я по утрам
Хожу сюда, но больше не молюсь:
Я собственных молитв своих страшусь.
Но за меня суровый аквилон
Поет среди поверженных колонн.
1949

Меня влечет морская бездна,
Как будто я гусляр Садко,
И хочется мне бесполезно
Спрыгнуть туда, где так легко

Становится душе и телу,
Как будто я угрюмый краб,
Сидящий на уступах смело,
А не действительности раб.

Там всё чешуйчато­алмазно,
Там всё беззвучно, как в гробу,
Прожорливо и несуразно,
Там жемчуг радужный в зобу.

Чем глубже, тем всё необычней
Глаза и очертанья скул,
И кажется мне всё привычней
Пила зубчатая акул.

И кажется мне, что однажды
Я жабрами и сам дышал,
Не чувствуя духовной жажды,
И инфузорий пожирал,

Иль холодцом зыбился странным,
Прозрачным, как живой хрусталь,
И волны с грохотаньем бранным
Меня несли куда­то вдаль.

Я это помню, и что Ангел
Я был в сияющем раю,
Пока еще в высоком ранге
Стоял за божеством в строю.

Потом, как лучик межпланетный,
Я в моря чешую попал.
Да, я совсем, совсем безлетный,
Я вечность целую страдал.

Как много звезд, и как они прекрасны,
Все самокатный, радужный жемчуг,
Но как они трагически напрасны,
Какой внушают роковой испуг!

Нет им числа! Песчинок меньше в Гоби
Или в Сахаре, чем лучистых звезд,
Покойников истлевших меньше в гробе,
Вселенная – пылающий погост!

Глядишь, и сердце жутко расширяется,
И скоро нет тебя уже совсем.
Ты – озеро, где небо отражается,
Ты – Сфинкс в пустыне, недвижим и нем.

В твоем мозгу кружится Андромеда,
В твоей душе все Млечные Пути,
И Духа чистого в тебе победа,
И некуда тебе уже идти!

Я живу совсем без тела,
Словно заревой петух.
Нет уж для меня предела,
Я давно бессмертный дух.

Сверху белые гондолы,
Полные таких же душ,
Снизу бархатные долы
И угрюмый Гиндукуш.

Всюду бездны, всюду звезды,
Всюду мировая пыль,
Необъятные погосты
И зыбящийся ковыль.

Только крыши Гиндостана
Да хребты пустынных гор,
Только волны океана
Да умерших странный взор.

Облака для них – гондолы,
Что как лебеди плывут
Через горы, через долы, –
Души, как пары, живут.

Только скоро в колыбели
Где­нибудь я вновь проснусь:
Нужно, чтоб поэты пели,
Колыбели я страшусь!

В моем мозгу разбушевалась буря,
И я хожу по планкам корабля,
Кружащуюся голову понуря
И, как монах, неистово моля

Всевышнего о чаше вдохновенья.
И концентрически идут круги
Из головы моей, как от паденья
Булыжника по омуту тайги.

Всё шире, шире, до звезды вечерней,
До Млечного в безбрежности Пути,
И уж следов от Яви нет пещерной,
И червяка больного не найти.

Люблю я это головокруженье,
Невольный, сладкий, старческий склероз:
Всё чаще он дает мне вдохновенье
И на чело венец пурпурных роз,

Как будто на пиру я у Нерона
С амврозией в кратере золотом...
И плещет в голове моей Гаронна,
И в мантии я с вышитым крестом,

Как трубадур, как храбрый крестоносец,
И невозможное возможно вдруг,
И Смерть меня, как синий цветик, косит,
И жизненный давно замкнулся круг.

Я копошусь, как жалкий червь двуногий,
Но авангард искрящихся кругов
Давно к деснице создающей Божьей
Приник в отчизне необычных слов!

Когда средь площади огромной,
Где сонный плещется фонтан,
На месяц я гляжу бездомный,
Мне грезится привал цыган.
Привал цыган в степи понтийской
Близ Аккермана где­нибудь,
С старухой у костра пифийской,
Склонившей голову на грудь.
И степь вокруг, некрополь древний,
С серебряным вверху серпом.
Безмолвные вокруг деревни
С церковным меловым столпом.
И мертвый глаз меж звезд­горошин
Наводит на душу столбняк,
И, пеньем ведьмы огорошен,
Мерцаю сам я, как светляк,
Мерцаю, как огонь болотный,
Не веруя в грядущий день.
Исчез последний след животный,
Я тень, я черная лишь тень!

Мой череп пуст, как свод небесный пуст,
И в нем качается терновый куст.
И ветер воет, как в гробу упырь,
И вымер весь старинный монастырь.
Все под землей, вся братия моя,
И скоро в склеп спущусь за ними я.
Чужие, волчьи морды за стеной,
С ковчегом будто бы причалил Ной.
Меж маковок обугленных церквей
Поет еще, как прежде, соловей,
И по небу плывут еще суда
На парусах атласных, как всегда.
Но я за ними больше не несусь,
Я на крест распят снова, как Иисус,
Меня забыли с кедра смерти снять,
Знак вопросительный забыт опять.
И в голове, как в бочке без вина,
Музыка сфер мятущихся слышна.
И жду я, жду, как ждет наверно Бог,
Чтоб мировой обрушился острог,
Чтоб звезды выгорели, как костер,
Чтоб кончился безбрежности позор,
Чтоб время стало и Творца рука
Устала прясть небесные шелка,
Чтоб Вечность канула навек в Ничто,
Чтоб не глядел в безбережность Никто.

Солнце, как тимпан могучий,
Пробуждает всё вокруг,
Солнце пронизает тучи,
Весь прошел в душе испуг.

Тени, как сирень, лиловы,
Тени белых облаков,
Листья клейки, листья новы,
Всюду радуга цветов.

Всё пластично, ювелирно,
Флорентийский филигран,
Примитивно и всемирно
И достойно на экран.

Всё молитвенно, музейно,
Одуванчика шары
И фонтан, что тиховейно
Мечет жемчуг для игры.

Старые в брокате липы
Излучают аромат,
Туч подвижные полипы,
Всё вокруг лишь маскарад.

Смотришь, изучаешь стили,
Как ботаник, как артист,
Всюду Музы обронили
Изумруд и аметист.

Бог совсем вблизи витает,
Радужный он мотылек,
Туча, что в лазури тает,
Желтенький в траве цветок.

Небо – бирюза кавказская,
Степь – шириночка ширазская,
Тополи – как рать угрюмая,
Камни дедов стерегущая.
Я, как бабушка курганная,
Вороньем вся замаранная,
Мумией стою фаюмскою,
На ладьи варягов глядючи,
Что по бирюзе сверкающей
Волоком на греки тянутся.
И жужжат вокруг жужжащие,
И пищат вокруг пищащие,
Шмели, осы да комарики,
Волки воют в ночь голодные:
Ждут, чтоб скифы богомольные
Подо мной коня зарезали
Да сожгли до самых потрохов,
Чтоб потом стервом насытиться.
Эх, житье степному идолу,
Идолу тмутараканскому,
Эх, приятен тук мне жертвенный
Да покой вот этот мертвенный!