Евгений Клячкин - Песни

Не доверяю туманным касаниям танго —
взгляды, движенья и руки, скользящие вниз.
Вальс ясноглазый, тебя одного нам и надо!
Руку, любовь, и не думай, что это каприз.

Твоя рука в моей руке —
как островок в большой реке,
и, набегая без следа,
его баюкает вода.
И этот путь, ах, этот путь,
где ни взлететь, ни утонуть,
и только купол голубой
и над тобой, и под тобой… —

Звуки, качаясь, спускаются к нам ниоткуда,
может, дома, а быть может — сам воздух поет.
Вальс, только ты оставляешь надежду на чудо —
танец забвенья, единственный танец-полет.

И можно, если пожелать,
в ладонях землю подержать
и осторожно, и легко,
не задевая облаков.
И вот, послушна и кругла,
она в ладонь тебе легла,
и мы глядим, едва дыша,
на золотистый теплый шар.
И этот мир — как этот вальс,
где все зависит лишь от нас,
и нежный шарик голубой,
и все, что есть у нас с тобой.
И все, что есть у нас с тобой.

Для любящих мужей
и для любимых жен
хоть иногда, но надо
не находиться рядом —
хотя бы раз в сезон.

И вот поэтому
пылим по одному
и, наслаждаясь пылью,
плюем в автомобили —
в буржуйскую тюрьму.

Мелькают рощицы,
в них небо мочится,
и города, и даты,
и прочие солдаты,
и флаг полощется.

И вот уже вдали
чужие корабли:
Америку под нами
мы щупаем ногами —
неужто впрямь дошли?!

А где ж ты Родина,
а тут все против нас.
Подходят репортеры,
заводят разговоры:
почем, говорят, арбузы
в Советском, мол, Союзе,
какая, мол, зарплата
у русского солдата,
а ты, говорят, откуда?
А я говорю — недавно!
А где, говорят, работал?
А я говорю — не помню!
Ох, дипломатия!

А вдруг не так моргну?
А вдруг чего сболтну?
Товарищи министры,
ох, выручайте быстро,
а то ведь я тону.

Малыш, гляди —
рюкзак маячит впереди.
И наш поход
в горах когда-нибудь пройдет.

Ну, а пока —
коляска вместо рюкзака!
И два огня
оттуда светят на меня.

Кривой забор
проводит нас на старый двор.
Здесь все, как там,
здесь липы шепчут облакам.
Цветок в окне
протянет листики ко мне.
Почти ничей,
из крана в люк бежит ручей.

Журчит вода
отсюда прямо в никуда,
в камнях трава
нам улыбается едва,
и луч косой
нас гладит длинною рукой.
Ну что ж, пока —
коляска вместо рюкзака!
Но два огня
все время светят на меня.

Я одну мечту лелею —
про другое не хочу:
как я с доктором-евреем
под сирену полечу.

      К черту съёмные квартиры —
      вот он, мой последний дом:
      там, где общие сортиры,
      где тумбёшка — как полмира,
      где «моген-давид адом»[23].

Доктор будет из Ирака —
губы толще, чем мои.
Он не скажет мне, собака,
отчего в груди болит.

      Будет кхакать по-арабски
      он со смуглою сестрой.
      Мой иврит понять дурацкий
      он не станет и стараться —
      недоступный весь такой.

Вот и всё! — ударит в темя
колокольчик изнутри.
Боже, что же будет с теми,
кто доверчиво сопит.

      По ночам над спящей детской
      три жемчужные столба.
      И глядеть — не наглядеться,
      но остаться не надейся:
      птичка-лодочка — судьба.

Отплываю, отплываю,
боль уносит, как волна.
Значит, так оно бывает,
так баюкает она.

      Всё тупее и тупее
      нежной точки остриё.
      Доктор, разве я болею?
      Это ж я над вами рею,
      это тело — не моё.

А может это и к лучшему,
что смотрела ты только вниз
и не видела, как, измученный,
плакал мокрый карниз.

И это, наверное, к лучшему,
что не видела ты, уходя,
как ветер рвал и выкручивал
длинные руки дождя.

И, значит, все-таки к лучшему,
что глаз ты не подняла:
ведь если бы ты взглянула —
ты просто бы не ушла.

Ночь.
Мокнут рельсы пути,
и, глаза опустив,
вижу в лужах огни.
День —
день у каждого свой,
и под мокрой листвой
мы, как ветви, одни.
Год —
год по листьям скользя,
за завесой дождя
все туманней друзья.

Где —
где поднимет рука
мотылек огонька,
сигаретой дымя.
Что —
что напомнит тебе,
в твоей новой судьбе,
что напомнит меня?
Пусть
это будет не грусть,
пусть узор на ковре
или снег в ноябре.
(Юный снег в ноябре.)

Не глупо ли прощаться с тем, что было?
Ведь прошлое — оно всегда при нас.
И все, что отболело и остыло, —
все в памяти, пусть было только раз.

Простимся с тем, чего уже не будет:
прощай, богоподобная Бриджит!
И все для нас несбывшиеся люди,
которым наш восторг принадлежит.

Прощайте, пляжи Рио-де-Жанейро —
невиданный, благословенный край!
Прощайте, фрески, что писал Сикейрос!
Не знающий меня Париж — прощай!

Прощай, порядочный туманный Лондон,
где, как один писатель говорит,
под бомбами «Отелло» шел. А впрочем,
Россию этим трудно удивить…

Перечислять, боюсь, не хватит жизни —
прощай, мне незнакомая Земля.
И все, меня любившие в Отчизне,
кого до смерти не узнаю я…

Без убежденья здесь поставим точку.
Прекрасен снег над серою Невой.
Представимте, что он такой же точно
над Сеною и Темзой… Боже мой!

Всего милей родимый дом в сравненье
с чужим — об этом сказано давно.
Покажется приметой отклоненье.
Да сравнивать — вот жалость! — не дано.

Утешимся березовою рощей,
с листом осенним разделив печаль…
Жаль не того, что нет, а то, что проще
любить, что под рукой, — вот это жаль.

Я прощаюсь со страной, где
прожил жизнь — не разберу чью.
И в последний раз, пока здесь,
этот воздух, как вино, пью.
А на мне, земля, вины — нет.
Я не худший у тебя сын.
Если клином на тебе свет,
пусть я сам решу, что свет — клин.

Быть жестокой к сыновьям — грех,
если вправду ты для них — мать.
Первый снег — конечно, твой снег!
Но позволь мне и второй знать.
А любовь к тебе, поверь, есть —
я и слякоти твоей рад.
Но отрава для любви — лесть.
Так зачем, скажи, ты пьешь яд?!

Ты во мне, как я в тебе — весь,
но не вскрикнет ни один шрам.
То, что болью прозвенит здесь,
клеветой прошелестит там.
Я прощаюсь со страной, где
прожил жизнь — не разберу чью.
И в последний раз, пока здесь,
этот воздух, как вино, пью.