Евгений Клячкин - Песни

Чуть пригашенные ресницами,
били синие, били стрелы.
Солнце вспыхнуло между лицами,
не сгорая оно горело.
Губы плавились охладелые,
и, как в старом, старом предании, —
моя девочка, моя девочка,
как Ромео, я жду лобзания.
Моя девочка, моя девочка,
моя девочка…

Словно гром прокатился по небу,
пробежали по телу пальцы,
губы поняли, руки поняли,
унося это знанье дальше.
И томило оно, и медлило,
раскрывая себя навстречу, —
моя девушка, моя девушка,
добрый день тебе, добрый вечер.
Моя девушка, моя девушка,
моя девушка.

Нет покоя, кроме желанного
на единственной, в локте согнутой.
пахнет клевером, пахнет яблоком
это тело и эта комната.
И сияющие и вечные —
две звезды надо мною добрых.
Моя женщина, моя женщина,
мне удобно, мне так удобно!..
Моя женщина, моя женщина,
моя женщина!

Белый ствол березы,
белый снег качаясь,
белый лист бумаги
падал —
на сырые листья,
на затихший город,
на ковер зеленый —
на пол.

В длинном поле ветер,
ветер ветку носит,
носит и, наверно,
сломит.
В маленьком конверте
уверяет, просит,
ничего, видать, не
помнит.

Обойми руками
зябкую осину, —
что она тебе
нашепчет:
«Виноваты сами —
сами напросились».
Но от этого
не легче.

Белый ствол березы,
белый снег качаясь,
белый лист бумаги
падал —
на сырые листья,
на затихший город,
на ковер зеленый —
на пол.

Ветер
гонит стаи листьев по небу,
нагие ветви подняты,
как руки у тебя.
Светел
золотой листок у ног твоих,
зато трава груба.
Даришь
мне букетик одуванчиков и говоришь:
«Храни его,
иначе я умру».
Как же
донесу домой подарок твой
я на таком ветру?!

Ударил из тьмы прожектор —
раскрылись ее глаза.
Колеса крутнулись где-то;
качнулась назад земля.

Упали рельсами руки.
Комочком назад — «прости».
И чьих-то фраз перестуки —
«ах, тормоз не отпусти…»

Но я рычаги бросаю.
И поезд мой — так открыт! —
по этим рукам — я знаю! —
на взорванный мост летит.

И дымом — все то, что мелко,
и, все клапана закрыв,
танцует черная стрелка
на красной черточке — «взрыв».

Шатается поезд пьяный,
глотая черный туннель.
И эхо хохочет в стены —
«Не верь ты ей, ой, не верь!..»

Я больше с собой не спорю.
…И вдруг впереди — светло.
И к радости или к горю —
но, кажется, пронесло…
(На этот раз пронесло.)

Дальний слышится гудок —
рельсы шепчутся о чем-то.
Пассажирский иль товарный —
им пока не угадать.
У твоей щеки цветок,
вьется труженица-пчелка,
будто до него и верно
не секунды, а года.

Безразличный примем вид
или лучше — беззаботный,
будто и взаправду поезд —
электричка, товарняк.
Ну, проедет, пролетит —
полно врать перед с собой-то!
Жуй травинку, успокойся —
ты сейчас увидишь знак.

Вот дымок сороковых,
тепловоз пятидесятых,
на подножках на вагонных —
по-вдвоем и по-втроем.
Кто сумел — на боковых,
остальные — на висячих,
едем-едем незаконно
в «завтра» светлое свое.

Значит, поезд — вон какой!
Где там нижняя подножка?
Ну привет, пацан губастый!
Мы прорвемся, но держись!
Ты упрись в нее ногой,
да всерьез — не понарошку.
Незнакомое — опасно.
Эта штука, парень, — жизнь!

Пролистает паровоз пару верст,
Намотает их на оси колес,
перепуталось там все, не сошлось,
натянулось, напряглось, порвалось,
и развеял клочья врозь паровоз.

Так и катится состав,
как мелодия под струны.
Все, что крупно, все, что мелко,
есть и топливо, и груз.
Эй, в машине! Не устал?
Видишь, и не так уж трудно
вовремя заметить стрелку,
вовремя запрятать грусть.

Вот купейный мой вагон.
До начала — целый поезд.
Как-то быстро все пропето,
даже ахнуть не успел.
Ведь казалось — на роман.
Ну по крайней мере — повесть.
Восемь строчек, два куплета —
вот и все, что было, спел…

Ну зачем цепочку рвать!
Многоточие — не точка.
Вон полянка, где лежал ты,
мимо окон поплыла:
непримятая трава,
ни окурка, ни следочка.
И остались, как ни жалко,
лишь ромашка да пчела.

В ЦК наверняка скамейки не грохочут,
на плюше мягких кресел там отдыхает глаз.
Родная наша партия в крапиву сесть не хочет,
но хочет сделать вид, что попку обожгла.
И старые грехи едва признав сквозь зубы,
считает, что тем самым отмылась добела.
Но это не грехи — за нею трупы, трупы:
в подножье пирамиды вся страна легла.

Вчерашний генерал сегодня стал Главкомом.
Понятно, что у нас не мог им стать сержант.
Но чтобы новый блин не покатился комом,
на совести маяк, он должен курс держать.
При нищей-то стране в мильоны строить дачу,
супругу наряжать в алмазные огни —
не так здесь надо жить, и царствовать иначе,
такое может вор, но Лидер — ни-ни-ни!

Поднять народ легко — народ у нас доверчив,
но это — раз-другой, а третьему — не быть.
Веди, но помни — вниз нельзя катиться вечно,
и вот уж ищет глаз, кому же стекла бить.
Права пообещать — и правящей остаться.
И сесть — и не обжечь, обжечься, но не сесть!
Да как такому быть, ну как такому статься?!
Как может серый волк козленочка не съесть?

Зачем перебирать затертые страницы
с надеждою найти в них новый поворот!
Не страшно уезжать к далеким заграницам —
куда страшней возврат в наш мир наоборот.
Где тот же самый всадник, только с новой плетью,
пришпорить хочет нас — привычного коня —
и чешет нежный зад: «Ах, люди, пожалейте!»
Пофукайте ему. Но только — без меня.

Из-под каменных глыб надбровных
мутно-серые, бесконечные,
ищут медленно, тяжи, ровно —
человечины… человечины…

Оживают, увидев новое,
застывают, на цель нацелясь,
и квадратная, трехпудовая,
плотоядно качнется челюсть.

На плечах неподвижна покатая
бронированная посудина…
…И такому вот питекантропу
был подсуден я.