Евгений Клячкин - Песни

Торчит зеленый воротник,
и красный волос там приник.
Он жив, он дышит на ветру —
сейчас сорву его, сотру.

И то ли мне его сорвать,
и то ли глаз не оторвать.
И будет плоская спина —
мертво-зеленая страна.

Поглубже спрячемся в пальто:
и вы — никто, и я — никто.
И здесь никто не виноват,
что мы застыли в кружева.

Из зала в зал переходя
и постарев в очередях,
легко решим, что дело в нас
(как в первый раз, как в прошлый раз).

Этот город — он на вид угрюм.
Краски севера — полутона.
Этот город — он тяжелодум,
реки в камень он запеленал.

А сейчас, дождями перемыт,
пряча лужицы в своей тени,
розовеет на Неве гранит,
и дома стоят — совсем одни.

Птичий гомон будит Летний сад,
разминаются мосты, кряхтя,
силуэты обрели фасад…
В эту ночь я у него в гостях.

Что снится той, что спит со мной? —
увы, друзья, не я.
«Тогда зачем она с тобой?» —
вы спросите, друзья.

Тому, кто мне подругу дал,
известен был итог.
Зачем же сразу не сказал —
я разгадать не мог.

И надо было все прожить,
чтобы найти ответ.
Когда десятки «может быть»
все превратились в «нет».

И вот теперь, друзья мои,
он не хотел мешать,
и в первый раз за нас двоих
мне одному решать.

Быть может, я не прав, друзья,
но изо всех концов
один решился выбрать я,
не уронив лицо.

Свободу выбираю я
и ей ее даю.
Счастливый путь, судьба моя, —
мы оба на краю.

На листе, как на экране,
вижу черный знак вопроса.
А по мне течет дурманом
горький дым от папиросы.

Папироска-сигаретка!
Без тебя — какой же вечер!
Вспоминал тебя я редко,
но сегодня — наша встреча.

Синим пеплом тает кончик,
к потолку плывут колечки.
«На снегу поставить точку» —
невозможно здесь, конечно.

Белым паром снег уходит
под апрельскими лучами
и застынет над Хермоном
прямо чудо-облачками.

Даже выплакаться не с кем —
сигаретка, хоть с тобою.
Словно к туркам или к немцам,
только небо голубое.

Жизнь моя под небом этим
ровно на две половинки
разлетелась, как орешек,
да и ядрышко с червинкой.

Неподкупный, непродажный,
мимо лжи и денег — мимо.
Прохожу я, клеткой каждой
сам себе невыносимый.

Ах, как хочется богатства —
крыши над собою то есть.
Ах, как хочется продаться,
сохранив при этом совесть.

До чего же интересно —
как ни плюнь, все парадоксы.
И всему-то здесь есть место,
даже место, чтобы сдохнуть.

Путь закончен, как не начат,
а куплетик остается:
покупается, мой мальчик,
только тот, кто продается.

Отовсюду я уже приехал,
все билеты я давно купил,
летних песен отзвучало эхо,
синий воздух за окном остыл.

Новое покуда неизвестно,
старое неловко повторять.
И возлюбленную, если честно,
уж пора любовницей назвать.

Наступает время перемерить
прежние понятья и слова,
и совсем иначе слово «верность»
предъявляет новые права.

Разве же любовница вернее,
чем судьбою данная жена,
если смеет ждать и верить смеет
столько долгих лет в тебя она.

Время вдруг явилось как хозяин,
отодвинув прочее рукой.
Я же с изумленьем постигаю,
что не знал понятия «покой».

Слово «ожиданье» повернулось
самым неожиданным концом.
И от пониманья улыбнулась
мне Фортуна мраморным лицом.

А мир в окошке бесшумно дрогнул
и, нарастая, сползает вниз,
и дом напротив надвинул окна —
сейчас карнизом о карниз.
И дом мой охнет, и щебенка —
струей сквозь щели в потолке…
Скорей, скорее! Спасать ребенка!..
Ну что же будет? и что успеть?!

Деревья клонятся на панели,
комочек к горлу подкатил, —
не надо плакать — я все успею! —
я просто зеркало подхватил.
И я поставил мир на место,
веревку туже завязав…
Спокойно спите, отцы семейства, —
я все придумал. И не сказал,

что дело было совсем иначе —
разбилось зеркало пополам.
Но это, в общем, так мало значит, —
висит другое на радость нам.
В нем отражается дом напротив —
он вертикален, как все дома.
А мир надежен, устойчив, прочен…
Мир на веревке — и вся игра.

Распахнуты люки,
и ветер в лицо.
Привычные руки
находят кольцо
(вот в том-то и дело —
находят кольцо).

Толчок — и расцвел
над тобой парашют.
На поле толпа —
репортеры снуют
(вот в том-то и смысл —
репортеры снуют).

Потом — как в романе
с удачным концом:
лицо на экране,
на шее — кольцо
(вот в том-то и дело —
на шее кольцо).

И вдруг ты решился
ремни отстегнуть,
и дверцу откинуть,
и просто шагнуть
(вот в том-то и смысл,
чтобы просто шагнуть).

По-новому ветер
чеканит лицо,
а руки по-старому
ищут кольцо
(вот в том-то и дело —
все ищут кольцо).

Вот волосы твои… вот шея… ноги…
Нет, я не буду!.. Кончим этот цирк!
Еще немного — ну совсем немного —
немного — надо, чтобы я отвык…

Отвыкну я… Отвыкнешь ты… Так будет.
И песенка — старинная как мир,
все про одно, все про одно… О люди!..
Я скучен — потому тебе не мил.

А как немилый может быть нескучным?..
Вот круг замкнулся… Правда, я умен?..
И оттого — скучнее вдвое… Но разучим,
разучим оба несколько имен,

два-три названья: «милый», «дорогая»…
и будем беспрестанно повторять:
«Ты — дорогая, нет, ты не другая»,
и «милый» — я, когда — немилый я.

Давай поверим, что слова… поверим,
что все слова… поверим, что не лгут…
Давай запомним звук соседней двери.
Давай запомним волосы на лбу…

Давай запомним. Нам ведь есть что помнить…
Тягучие движения твои…
И песенки поет какой-то комик,
и говорит, что это — о любви…

Слова, слова… Как много говорю я.
Тебе — зачем? Себе — подавно зря…
За первой правдой — вечно ждем вторую…
И за окном — поддельная заря.