Евгений Клячкин - Песни

Под прямым, под косым —
все равно под каким,
но крестами попарно
проспекты лежат,
где под серой броней
Петербург сохранен
тот торцовый, что прямо
к болотам прижат.

Вот и нашим шагам
уж недолго звучать,
а поднимут асфальт —
и не станет следов.
Оглянувшись назад
и сощурив глаза —
что увижу я
в тающей дымке годов?

…Где скрестились и упали
две булыжных магистрали,
храбро на камни вползает трава.
Под балконом трехоконным
с колокольным перезвоном
старый жестяный трясется трамвай.

А в скрещенье, как на сцене,
весь в булыжном окруженье
гладкий кружок из асфальта встает.
На асфальте, словно в вальсе,
мерно кружится начальство,
белой перчаткой отмашку дает.

А с балкона — просто кино —
панорамная картина:
распластавшись по вагону,
уцепился за края
в перечиненных порчинах
лет двенадцати мужчина —
гордый, смелый и свободный,
то есть в чистом виде я.

Но, согласно распорядку,
снежно-белая перчатка
ухватилась за загривок —
и свободы нет как нет…
…Тот проступок был последним
и, воспитанный беседой,
правил я не нарушаю
вот уж скоро тридцать лет.

Ну когда же, сержант,
ты похвалишь меня,
что всегда я иду
на зеленый сигнал,
что в трамвае талон
на билетик менял,
даже спички горелые
в урны бросал.

Ты меня обманул,
добродушный сержант,
и, наверно, не только
меня обманул:
много лет образцово
идет пешеход,
и наград никаких
не увидеть ему…

Я насквозь буржуазный —
обожаю комфорт.
Каждый день чтобы разный
и обед, и компот.

Я такой буржуазный,
как она или ты:
и не полностью красный,
и о благах мечты.

Я — увы! — меркантильный —
о деньгах хлопочу.
Это даже противно,
как я мало хочу.

Стол, квартира, одежа —
не за так, а за труд.
И не плевали чтоб в рожу,
когда это дают.

Я ни с кем не сразился
ни за честь, ни за власть.
Я затем и родился,
чтобы мной управлять.

И удобнее нету
на планете Земля.
И вот семьдесят лет уж
скорый рай мне сулят.

Я бы в каменном веке
телефон не просил.
Все ходили бы в шкурах —
я бы тоже ходил.

Но сегодня — скажите! —
сколько лет за стеной!
Что там врать — потребитель!
Я всю жизнь — крепостной.

Не глядеть бы на Запад!
Не смотреть на Восток!
Сунусь мордою в лапы —
крепостной, крепостной!..

Если, положим, я (или лучше, к примеру, вы)
в булочной за городскую 10 копеек подали,
а после, сдачу пересчитывая, обнаружили,
что копеечный кружочек куда-то пропал, —
то, конечно, вам (и в том числе и мне)
приятнее думать, что нам недодали,
но все-таки есть, которым приятнее думать,
что он потерял.

И из этой маленькой разницы
проистекают большие войны,
а также, если мы вполне принципиально
мыльную водичку выливаем в соседский суп,

но что касается лично меня, то я, слава богу,
сплю сравнительно спокойно,
потому что, с одной стороны — у меня хорошие соседи,
а с другой — твердая вера
в окончательную победу
всеобщей сознательности,
хотя есть, конечно, мнение,
что я еще относительно глуп.

Вот я пою — вы посмеиваетесь, понимаете —
стилизация, все законно.
А некоторые даже принимают участие,
хотя вполне могли бы быть ни при чем.

И я раскрываю глаза, у меня срывается голос:
«Добрые мои! За что!» — и в ответ весьма резонно:
«А просто, — говорят, — ваш путь — хе-хе! —
покудова никак не перехлестнулся с нашим путем.
А иначе, — говорят, — мы бы вас, извиняемся,
непременно взяли за глотку.
И скажи по совести —
ну разве ты и сам — не такой?
А впрочем, чего об этом толковать!
Тебе нехорошо, и нам неловко,
да и глотка ваша покамест свободная,
так что ты не стесняйся — пой!»

И мы разводим теории
и держим себя достойно,
и, рассуждая теоретически, любого ближнего,
а тем более дальнего, готовы вечно любить,
но наступи нам на хвост —
мы вынимаем руки из карманов,
мы говорим: «Спокойно, гражданин! Спокойно!..»
Да не переведутся люди,
которым легче умереть, чем убить.

Народ — он вечно чего-нибудь хочет
и вечно про что-нибудь да поет.
Но песня, что в горле сейчас клокочет, —
не про поющий ее народ.

Ждет микрофон, выгнув чуткий носик,
все. Вы похлопали — и домой.
А кто-то в портфеле меня уносит
и ночью склоняется надо мной.

Дремлют под снегом еловые лапы,
за стенкой ворочается жена.
В зеленом свете настольной лампы
он бдит надо мною, ему не до сна.

Он каждую букву во мне изучит —
отдельно текст, отдельно подтекст,
что мне неясно — то он озвучит
и выявит голос — этих, ну, «тех».

И потянувшись длинно и вкусно, —
почти окунется в приятную лень.
Теперь, когда отдана дань искусству, —
на отдых. Ведь завтра — рабочий день.

А утром я предстану пред очи —
лицо в улыбке, хороший рост.
(Сердце опустится, но не очень.)
Приятный голос. Первый вопрос.

«Рад познакомиться, много слышал,
свидеться, жалко, не довелось.
Ну так что там такое вышло?
Ай-яй-яй! До седых волос.

Спели, выходит? А стоит ли, право?
И так ли для вас эта песня важна.
За правду? А мы что же — против правды?
Вопрос — кому эта правда нужна!»

И льется беседа, и вьются кольца,
и на часах уже скоро шесть,
посмотришь сбоку — друзья, да и только!
А если вдуматься — так и есть.

Повязаны делом, а это немало!
Ну разве в меня так вникает еще
хоть кто-нибудь из профессионалов
(любители в данной игре — не в счет!)

Опять же — собрание сочинений —
жалко, конечно, что не для всех! —
зато без редакторских изменений —
академическое! — в досье.

Ну пожурят. Замолчу на годик
или на пять — не об этом звук!
Время уходит, люди приходят
и снова на сцену меня зовут.

На ту же самую, между прочим, —
Дворец работников МВД.
И платят вполне, хотя и не очень
(но больше зато не зовут нигде).

Ну до чего же замысловато
закручено в жизни — куда там стих!
Они на мне получают зарплату,
а я свою получаю от них.

И в век наш, атомно-электрический,
я заявляю, как должно быть:
в дружбе — основа экономическая,
и в этом меня не сбить.