Евгений Клячкин - Песни

Когда подойдет все это
и ввысь отлетит тоска,
и воздуха всей планеты
не хватит на полглотка,

когда ночные созвездья
проступят на потолке, —
не верю, что вот он, весь я,
на жесткой этой доске.

Как были мы — так и будем,
и, верно, Создатель прав:
уйдет, что не нужно людям,
и имя этому — Прах!

Иначе подумать страшно,
как в землю вместить одну
усопших и в битвах павших
мильярды сердец и душ, —

ее порвало б от боли,
порвало на сто частей.
Но чья-то лелеет воля
беспечных ее детей.

Как воздух хранит животных,
как море — холодных рыб,
так тысячи тысяч мертвых
хранят мильоны живых.

Я чувствую их дыханье,
когда своего не взять,
и легкие их касанья,
их слабый и долгий взгляд.

Их зов настойчив и ясен,
и в нем растворится страх:
«Не бойся, тот мир прекрасен,
а здесь останется прах!

Ты есть, ты будешь, ты нужен!»
И верю — я буду весь
в любом, кому станет хуже,
чем мне, лежащему здесь.

По черепу молотит дождь,
молотит дождь по мокрым стеклам,
и повергает ветер мокрый
дома в медлительную дрожь.

Какую грусть и полноту,
какие мерные созвучья
рождает заурядный случай
и монотонный ровный стук.

Его биеньем снесены,
спокойно отплывают мысли,
где видится не столько смысла,
сколь равнодушья тишины.

Ну, например: как свой черед
имеет всякая погода,
так мысль, что властвует народом, —
лишь та, которой ждет народ.

Нет, новизны здесь не найдешь:
к чему готов, тому и править.
Мы можем умничать, лукавить,
но толку с этого — на грош.

Увы, предел есть для всего:
предел любви и пониманья,
и счастье первоузнаванья —
околица, свое село.

А дальше — смутный, чуждый лес,
где все не только незнакомо,
но все совсем не так, как дома —
иных законов темный блеск.

Как в стан опасного врага,
туда идут лишь одиночки,
отодвигая влажной ночью
околицу на полшага.

И в этом все?.. Я так и знал:
нет и намека на открытье —
всего лишь слабое наитье,
и вновь пуста моя казна…
В какой бы красочный наряд
мы сказанное ни одели —
на дне короткая идея,
всего два слова: шум дождя.

Открываем счет потерь
в нашем цехе, в нашем братстве.
И не стоит разбираться,
а тем более — теперь.

Открываем счет потерь.
Говорят — нелепый случай.
А какое средство лучше?
Все равно — в итоге Цель.

Случай — тоже не слепой:
где в основе — боль и нежность,
случай — это Неизбежность
и диктуется судьбой.

Над израненной душой
стынут в вечном карауле
те, кто раньше нас уснули,
тот, кто раньше нас ушел…
(Пусть вам будет хорошо.)

Пусть тебе наступит там
то, что здесь не наступило:
среди лиц, для сердца милых,
избавленье от креста.

Пусть не требует судьба
за чужую боль к ответу.
В мире равновесном этом
воцарится вечный Бах.

И родится сам собой,
здесь тобою не рожденный,
тот напев, что вечно ждем мы:
«Аллилуйя, Любовь!»
«Аллилуйя, Любовь!»

Вздымается распятие,
и руки — врозь,
раскрыты для объятия,
и в каждой — гвоздь.

И путь навечно выстелен
перед тобой,
и с каждой новой истиной —
иная боль.

…Горит в ночи распятие
лицом на вест,
и исповедь — не снятие,
а новый крест.

Ручей по оврагу
бежит не спеша.
Великая радость
и жить и дышать.
Я землю родную,
как мать, обниму,
и что не услышу —
то сердцем пойму.

Во мне отдается
дыханье твое
от бухты Охотской
до южных краев.
Не эту ли радость
с собою принес
на крымскую землю
сибирский мороз.

Вот ночь настает,
засыпает земля,
колышут ее
золотые поля.
Бескрайнее море
зеленой тайги,
укрой мою землю,
согрей, сбереги.

День за днем, а год за годом катит.
Время вдруг становится судьбой.
Ни на что его уже не хватит —
лишь на безоглядную любовь.

То люблю, что оказалось рядом,
до чего рукою дотянусь.
Ничего другого мне не надо,
и назад уже не оглянусь.

За спиною холмик остается,
крестиком под ноги ляжет тень —
не про это ли всегда поется,
если даже в песне — ясный день?!

Вновь зима над милыми местами —
сколько их осталось впереди?
И земля, расшитая крестами, —
белою рубахой на груди.

Сегодня я здесь стою.
Мне радостно, что я с вами.
Гитару держу свою,
и лица плывут в тумане.

Я с каждым из вас знаком.
Здравствуй, аудитория!
И что б ни случилось потом,
это моя территория.

Это мои друзья,
рыцари наших песен,
отчетливо вижу я
наш круг. Он хоть мал — но тесен.

У каждого жизнь своя,
но в чем-то мы все — как дети,
и это — считаю я —
важнее всего на свете.

Нас кольцами торжественно венчают,
но лучше ли, скажите, быть вдвоем?
Мы с глупыми, естественно, скучаем.
От умных, извините, устаем.

Как новая на старую минута,
так новый спор похож на старый спор.
И как-то так выходит почему-то,
что нет и дня, свободного от ссор.

Одно лицо мучительно белеет,
другое — все синее и синей.
Ну что ж тут удивляться — тот, кто злее,
тот, значит, тот, конечно, и сильней.

И сонное, тупое равнодушье
несешь привычно, словно бык — ярмо.
И как поверить, что бывает лучше,
когда итог известен все равно.

Потом без удивленья замечаем,
что это спуск, а вовсе не подъем,
мы с умными теперь уже скучаем,
от глупых, как ни странно, отстаем.

И все проблемы, бледные, как тени, —
любить и верить, помнить и жалеть, —
не требуют ни слов, ни обсуждений
и сводятся к проблеме — уцелеть.

Хочешь —
немного теплой грусти,
немножко страшных сказок
и капельку огня.

Сядем,
слова-лгуны отпустим,
и показные фразы
нас больше не манят.

Где-то
рыдает мокрый ветер,
стучат к кому-то в двери, —
нам хорошо с тобой.

Знаешь —
а счастье есть на свете,
и это счастье — верить,
быть не совсем одной.