Леон де Грейфф - Под знаком Льва

Учу фагот забыть о спеси,
учу его свободной песне.

Пожалуй, нужная работа.
Но отчего-то
все слушатели прямо как взбесились:
того гляди, начнут пальбу.
Свистят, кричат, как в битве — готы,
что, дескать, Гонгора-и-Арготе[79]
от моего фагота
переворачивается в гробу.

Бу-бу-бу… Неужели?
А вот сами и сладьте с музой-ка!
Поэзия — это вам не сладкая,
а чистая музыка!

И я учу фагот забыть о спеси.
Учу его свободной песне.

Это важная работа.
И зря озлился дон Болотто,
и зря лишилась донья Дурра
от злости чувств:
своя архитектура
у всех искусств.

О боги! Не считая слоги,
пишу стихи я. «Стихия! Безобразие!» —
кричат они всей дружной сворой.

Но такова моя фантазия,
в соответствии с которой
я учу фагот забыть о спеси.
Учу его свободной песне.

Да, выбрал я науку из наук:
учить самостоятельности звук.
Не потому, что я какой-то мессия,
а потому, что такова моя профессия:
моя поэзия.
Вам она режет слух?
Ритм — крут, стих — сух?

Плевать. Я рад. Остра, как лезвие,
да будешь ты, моя поэзия.

Вы, дон Болотто, дон Кретино!
Вы, донья Дурра, донья Тина!
Вы поняли?
Я свой фагот лечу от спеси.
Учу его свободной и строптивой песне!

I
Волчком
вращается
луна;
она черна,
черным-черна.
Волчком вращается
луна,
которая
черна
как смоль
и повторяет,
как
пароль:

«Уж эти мне поэты! Что ж!
Поэт! Абстрактно пой и вой,
но мне, пожалуй, хоть на грош
пожалуй Музыки Живой!»

II
Эй, певец, не забудь
зимний Шубертов путь,[80]
двойника и у моря
осколки портрета.[81]
Слушай: Шуман бушует
любовью поэта,[82]
берет безо всякой абстракции в плен
наши души тишайшим ноктюрном Шопен.

III
Поклонник романтического и элегического!
Слышишь: Бах вздохнул,
и пронесся гул
по лесам. Он сам
и орган себе,
и господний храм.

Моцарт, чистый ключ,
Гайдн, Дюпарк и Франк.
Льется в листья луч,
словно миннезанг.[83]

IV
Любители чистого и запредельного,
гиперэстетского и неподдельного!
Вы «Пляски смерти» Мусоргского
слышали?
Его «Без солнца»? А «Бориса Годунова»?
Найдется что-нибудь
страшней ли, глубже, выше ли?
Вам не представить и во сне такого!

V
Ты, дегустатор квинтэссенций,
придира — боже упаси! —
туман венеций и флоренций
пригубь в аккордах Дебюсси.
Остынь, умывшись, неврастеник,
его игрою светотени.

VI
Ты любишь цвет и свет? Не надо!
Не слышал ты наверняка
ни «Золотого петушка»,
ни «Китежа» с «Шехеразадой»…
А Римский-Корсаков меж тем
их сочинил на радость всем.

Придира — боже упаси! —
картин языческой Руси
Стравинского, его Жар-птицу
не видел ты, и не приснится
тебе его Петрушка[84] — нет.
Ахти! Ты любишь цвет и свет!

VII
Услышь в тоскующем Тристане[85]
рог рока,
рану расстоянья,
проникни в душу скифу, галлу
и к Вагнеру в его Валгаллу.[86]

VIII
На фоне тоски, что хрипит в патефоне,
проникни в певучую бронзу симфоний,
которыми бредил, безгрешен, греховен,
великий Бетховен, оглохший Бетховен.
Звенящий, как сталь, и звучащий стеклянно
то яростый звук, то почти что пуховый…
Торжественность мессы и «Кориолана»
и дух Прометея в обличье Глухого![87]
Великий Глухой, как природа, духовен:
огонь Прометея нам дарит Бетховен!

IX
Волчком вращается
луна —
она
черным-черна. Она
волчком вращается —
луна,
иссиня-черная,
как смоль,
и повторяет,
как пароль:

«Уж эти мне поэты! Что ж!
Поэт! Абстрактно пой и вой,
но мне, пожалуй, хоть на грош
пожалуй Музыки Живой!»

Всей землей опираясь на посох,
мы, былую забывши удалость,
по чужбине писали зигзаги,
в безразличье упрятав усталость;
да, выписывали мы зигзаги,
как святые, хлебнувшие браги.

По чужбине писали зигзаги
мы, землей опираясь на посох
и бездумно гордясь пустотою
новых песен, безбожно гундосых.
К отчей кровле, пленившись корчмою,
поворачивались мы кормою.

Да, выписывали мы зигзаги
на чужбине, свою бесшабашность
выдавая за высшую зрячесть
и свою не постигнувши зряшность!
Мы бродили бесцельно по свету,
став глухими и к цвету и к свету.

Как Верлен и Рембо, виноградник
променяли на грязный мы город;
как Рембо и Верлен, мы поймали
наше горькое счастье за ворот.
Эта страсть просочилась нам в жилы:
в дрожь вогнала и заворожила.

Как Верлен и Рембо, совместил я
и злокозненность и простодушье,
под загадкой двуликого сфинкса
расписавшись удушливой тушью.
Я и Я. Я — не Я. Парадигма
ядовитей, чем язва и стигма!

Всей землей опираясь на посох,
мы, как будто ручей по ложбине,
все петляли, писали зигзаги
по чуравшейся чуда чужбине,
где пригрела небесная сфера
не Венеру, а глаз Люцифера.

Фрагменты

Таверна под Отраминой —
ну, чистая развалюха.
Я встретился там с Мартином,
и был он весьма под мухой.
С ним рядом был Тоньо-Герцог,
и был он весьма под газом.
Сэр Грей же был очень рыжим,
нетрезвым и синеглазым.

У каждого лоб светился
сивушно-зеленым нимбом:
ведь пили они, как было
завещано нам Олимпом…
Когда же вино кончалось,
они не скребли в затылке,
поскольку у них в корзинах
позвякивали бутылки.

Чуть-чуть чересчур фривольно
звучали их прибаутки
про девушек непорочных,
забывших о предрассудке.
Слегка чересчур свободно
они распевали песни
про девственниц, позабывших
о грозной для них болезни…

Когда ж им делалось скучно,
взлезали они на мулов
и ехали прочь тропою
сатиров и вельзевулов.
Но помня о христианах,
рубивших вовсю неверных,
они поднимали кубки
во всех до одной тавернах.
И вот, поднимая рюмки
и прочие все сосуды,
включая пустую тыкву,
вели они пересуды,
которые в грех вводили
соблазном своим досужим
не только что незамужних,
но даже и тех, что с мужем.

Они на ногах почти что,
родимые, не стояли,
когда обнимали в Ларе
бочонки свои в подвале,
когда пять сирен приблудных
анисом их наливали,
доя кошельки любимых
при этом на сеновале.
Они не могли на речке
никак отыскать парома.
При этом шесть нимф дышало
на бедных парами рома.

И все же они успешно
управились с переправой,
вломившись в таверну к Нуньо
орущей вовсю оравой:
подайте, мол, ром и бренди,
Добром ведь пока что просим.
И было сирен при этом
Уже и не семь, а восемь…

Что ж… Нуньо умел спроворить
служанок своих и вина:
уж в Ларе безгрешны нимфы,
а тут и совсем невинны.
Явившимся грубиянам
они наполняли кубки
и явно назло задирам
свои задирали юбки.
Однако при всем при этом
их ласково величали
и даже их бальным танцам
учили потом в подвале,
а чтобы от хмеля бедным
избавиться было проще,
их нимфы потом водили
гулять по соседней роще.

Но, выпивши стременную
и на посошок глотнувши,
на мулов опять садились
заблудшие эти души.
Заблудшие эти туши
взбирались опять на мулов
и ехали прочь тропою
сатиров и вельзевулов.
Серебряные созвездья,
как свечи, в ночи дрожали,
и трое знакомцев наших
на север свой путь держали.
Петляла в ночи по рощам,
по взгорью тропа, по долу
и вывела их к притону
«У Розы из Боломболо».
Была эта Роза красной,
кривой и слегка хромою,
но гордо качала бюстом,
как будто пустой сумою.
Поэтому трое наших
проехали мимо шагом
и с нервами совладали,
лишь только припавши к флягам.
Поодаль спустились к броду,
где Каука пеной брызжет,
и в мутной воде набрякли
у них сапоги и бриджи.
Свой путь они кавалькадой
продолжили бестолковой,
и он их привел в таверну
под вывескою «Подкова».

Сей храм из фанеры с жестью
с фасаду, а также сзади
достоин был Шахрияра,
прильнувшего к Шахразаде.
Завидное заведенье:
ни склада в нем нет, ни лада,
но лампою Аладдина
и плаванием Синдбада
оно безупречно служит
от Ансы до Медельина[88] любому, кто утверждает,
что он до сих пор — мужчина…

Таверна под Отраминой —
ну, чистая развалюха.
Я встретился там с Мартином,
и был он весьма под мухой.
С ним рядом был Тоньо-Герцог,
и был он весьма под газом.
Сэр Грей же был очень рыжим,
нетрезвым и синеглазым…