Леон де Грейфф - Под знаком Льва

Ищу тайник в ночи золототканой,
чтоб спрятать в нем сокровище мое.

Я погружаю взгляд в упругий сумрак,
как погружает золотоискатель
ладони в плоть сыпучего песка.

Но в глубине золототканой ночи
я вижу тьму сверкающих сокровищ.

И сокровенный клад мой не умею
я спрятать от блистательных даров.

Ищу тайник в ночи я черноокой,
чтоб спрятать в нем таинственный осколок.

И погружаю взгляд в угрюмый сумрак,
дрожа всем телом,
как заблудившийся в ночи ребенок.

Но в трепетной трясине темноты
я вижу только пышный траур ночи.

Ищу тайник в ночи, смятенной вихрем,
чтоб в этот смерч вдохнуть свое дыханье.

Пристанище мечтам и сновиденьям
ищу в твоем я омуте, о ночь!

И обнимаю мглу я жадным взглядом,
и смуглыми руками эта полночь
меня и сны мои, дрожа, объемлет.

В ночи мои желанья растворились!
В ночи ,черноволосой, златотканой,
в ночи, смятенной вихрем, смятой смерчем

Но в ней, в ночи,
но в ней, в невнятной ночи
я скрыл молекулу моей печали.

Я спрятал клад в ночи золототканой.

Такая тишь,
что слышно мышь,
а тьма свинцова и бездонна,
и монотонно
лягушки, квакая в пруду,
несут свою белиберду.
И все. И кроме ариозо
квакушек в илистом пруду
поэзии я не найду:
вокруг — сплошная проза.
Но что же сталось с вами, а,
былые сны? С моею всею
мечтой,
подобно
Одиссею
или Ясону,[78] амплуа
принять скитальцев кругосветных?
Где саги, шпаги и клинки,
замысленные в несусветных
ночах на берегу тоски?
«Не дрейфь!
Ты в дрейфе, Грейфф!
Впотьмах.

Ты в штиле. Мели не избег ты.
Ты встал на якорь. Ты в гостях
У Друга», — мне промолвил Некто.

Зачем ушли вы и в края какие,
лесные гномы, феи, домовые?
Как вы плясали некогда!

И аргонавт себе представить мог ли,
чтоб вы, сирены нежные, умолкли?
Ах, как вы пели в древности!

Что делать ночью в море, в поле, если
растаяли и навсегда исчезли
вы в синих сумерках?

Сатиры, фавны, нимфы и ундины,
где ваши голоса и тамбурины?
Вы к нам вернетесь ли?

Ушли, сбежали, сгинули, пропали…
Не потому ли в наши дни в опале
звезда вечерняя?

Гостеприимной полночи шелест
в летнем узоре листьев басонных —
мой сотоварищ по беспробудью
бдений бессонных!

Шорох и шелест в шелковых кронах:
в полночь впадает ветер вечерний.
Листья мерцают в свете созвездий,
в лунном свеченье.

Листья — как скрипки жадной надежды,
как упованья жаркое скерцо,
как отпеванье жизни никчемной…
Льется мне в сердце,
льется мне в сердце шелест и шорох
шелковых листьев, листьев басонных…
Ветер, собрат мой по беспробудью
бдений бессонных!

Отдаются ветру
светлые слова.
Их берет на веру
добрая молва.

Верно, в целом свете
не найдется сил
помешать, чтоб ветер
песню разносил.

И внимают люди,
словно детвора,
старым струнам лютни,
песне гусляра.

Лечит нас от спеси
ветер-балагур.
Дарит, дарит песню
ветру трубадур.

И правда бывает похожа на ложь;
беглого сердца взъерошенный еж
вдруг заявил мне:
«Душу не горбь.
В радость рекою
впадает скорбь».

И тишь проклевывает порой
навстречу шуму свою скорлупу.

И одиночество иногда
предпочитает впасть в толпу.

И правда бывает похожа на ложь.
Беглого сердца взъерошенный еж
вдруг заявил мне:
«Душу не горбь.
В радость рекою
впадает скорбь!»

Давным-давно звучит во мне мотив…

О, если бы однажды
я спел его, губами повторив!

Давным-давно звучит во мне мотив…

Такая песенка простая:
играет флейта, вышивая
на шелке трав и спелых нив

давно знакомый мне мотив, —

как будто с помощью лучей
вплетает на лугу ручей
в один извив другой извив…

Мой незапамятный мотив!

Под матовой стеклянной крышей —
она почти не пропускает света, —
несчастные, в оранжерее
цветы хиреют.

Под блеклым небом нашей скучной жизни
оно почти не пропускает света —
под утро сыро, на ночь глядя — серо,
а сердце — сиро.

Гиппопотам
не так тяжел.
Трещит по швам
столетний ствол.

Дрожит земля,
ревет река —
ни корабля,
ни тростника.

От этой бури меркнет свет.
Не пожелаю и врагу,
чтоб так вот луч над ним потуск.

О, чудо! Только наш поэт
один стоит на берегу —
он скиф или этруск?

Это было мимолетно, словно облако.

Вжик — и ласточка пролетела!
И растаяла в сини, —
разве ее догонишь?
Да и зачем?
Зачем доверился я этому мгновенью?
Чиркнула по глазам утонченной тенью
и растаяла в сини. В том-то и дело.

Вжик — и ласточка пролетела!

Это было долговечно, словно облако,
словно облако на крыльях
переменчивого ветра.

А я почему-то решил, что — судьба!
Ба!
Прощай, прощай!
Счастливого пути!
Я тоже путник,
странник, побродяга
и словно ветер, переменчив… Что ж, лети!
Как облако, как свет — легко и смело…

Вжик — и ласточка пролетела!

Здесь только и слышен взволнованный голос,
здесь только и слышен возвышенный голос
ветра!

Песня ветра, песня ветра,
песня ветра!

Голос ветра, поющего
ветра!

Голос ветра, песня ветра,
ветра, разбивающегося о кварцевые скалы,
ветра, стекающего по граням гранитных утесов,
ветра, повторяющего своим извивом
каждый изгиб ущелья, в котором
струится пена горной реки,
пляшущей на камнях
под пастушью свирель ветра,
который ластится к пальмовым листьям.

Тут слышен только голос ветра,
голос ветра!

Только голос ветра, голос ветра
врывается мне в уши —
голос ветра, поющего ветра!

Песню ветра
ни с чем не спутать.
Плевать ей на бельма вельможных бемолей,
на акульи окуляры,
на лампасы ватерпасов,
на укусы уксусного вкуса,
на маститую мастеровитость,
на все резоны гарнизонных резонансов…

Песня ветра, песня силы,
песня воли!

Песню ветра
ни с чем невозможно спутать:

не оратория в лаборатории,
не гром в гробу громоотвода,
не сень
синюшного синематографа,
не абстрактный сноп,
от которого сноб в ознобе,
не италийско-византийское витийство, а —

песня ветра,
которую ни с чем не спутаешь:

она строга,
стройна, степенна,
и мускулиста, и мудра,
задумчива и легкомысленна…
В ней смешались ароматы моря, сельвы,
речной излуки и горного кряжа;
она, как женщина, пророчит
и боль, и счастье,
и вкрадчивую мелодию ласки,
и ураганную музыку страсти.

Тут слышен только
голос ветра.

Поющего ветра.

Голос ветра, поющего ветра!

Только и слышен здесь
голос ветра,
голос поющего ветра!