Леон де Грейфф - Под знаком Льва

Судьбу искушаю и ставлю на карту.
Нет страсти, по силе
подобной азарту.

Играю с огнем и, охвачен пожаром,
сдаю себя в ренту, дарю себя даром,
меняю бессмертье на шалую малость,
дразню и рискую… А что мне осталось?
Сажусь с шулерами — какая беспечность! —
и ставлю на ноль или на бесконечность…

Судьбу искушаю в алькове, в притоне,
на площади, на баррикаде, на лоне
природы — всегда и повсюду… Однако,
поставив с улыбкой на карту и на кон,
не алчу удачи, дрожа и бледнея, —
по мне лишь бы риск проявился яснее.

Играю на все я: на суть сердцевины,
на периферию, на глубь и вершины,
на то, что за гранью, на то, что подспудно,
рискую и пру на рожон безрассудно,
судьбу искушаю и ставлю на карту…

Нет страсти, по силе
подобной азарту.
Меняю бессмертье на малую шалость,
налево даря и направо даруя,
размениваюсь на веселье и жалость,
полцарства меняю на три поцелуя.

Высокое с низким безбожно мешая,
я с виду совсем безразличен, как филин,
но все, что увижу, всосет небольшая
бездонность моих змеевидных извилин.

Меняю бессмертье на старые лампы:
а вдруг среди них хоть одна — Аладдина?
Себя отдаю я банальности в лапы,
в когтях у греха воспаряю невинно,
меняю полжизни на грудь негритянки,
на серьги мулатки,
на взгляд северянки,
на медную брошку,
на меч Сигизмунда,[89]
на глобус у Карла Великого в длани,
который отдам уже через секунду
я за исполнение глупых желаний.

Меняю полжизни на битую карту,
на нимб дурачины,
на сломанный столик,
не скальпель, прописанный Карлу Стюарту,[90]
на бритву, которой побрился Людовик,[91]
на древний романс, на чеканность сонета,
на кошку ангорскую, на мясорубку,
на чертову дюжину, тень минарета,
на ярость куплета, на старую трубку,

на куклу, которая вроде поэта
умеет заплакать и вымолвить «мама»,

на битую карту, на ярость куплета,
на струны гитары, поющей упрямо,
на пышный закат,
на рецепт Эскулапа,
на пару пантер с отдаленной Суматры,
на битую карту, на старую лампу,
на жемчуг, ласкавший ладонь Клеопатры,[92]
на лестницу — ту, что увидел Иаков,[93]

но череп де Грейффа, в который
в экстазе
вмещает он уйму изысканных знаков
усталости, страсти
и пьяных фантазий,
судьбу искушая и ставя на карту…

Нет страсти, по силе
подобной азарту!

Фрагменты

* * *
Ловлю ускользающий миг,
но при этом не двигаюсь с места.

Мимолетная греза, скоротечный сон,
забытый мотив, эфемерная радость,
полуистершиеся ароматы…

Ловлю ускользающий миг,
но при этом не двигаюсь с места.

Черпаю ледяное вино, пенящееся в Лете,
и пью его лихорадочными глотками,
а река струится, струится, струится…

* * *
Ты приходишь ко мне из такого далека,
что я уже забыл твое имя.

Образ твой стерся, и только порою
(и то неотчетливо) вспыхивают, мучая память,
твои глаза, — высверк испуганных жемчужин,
обжигающий злопамятной обидой.

Из такого далека ты приходишь,
что я уже забыл твое имя.

* * *
Облака, облака,
растаявшие облака, проплывшие
некогда у меня перед глазами.

Звезды, звезды,
окропившие некогда мой взгляд
голубыми угольками крылатой росы.
Растаявшие облака, растворившиеся звезды…

И сколько еще теней и существ
растворилось, оставив терпкий осадок.

Растворившиеся облака, растаявшие звезды!

* * *
Желаю ветра я ему
попутного, проворного.
Из сердца вон. Из головы.
На все четыре стороны.
Что ж, с богом! В добрый час! Прощай!
Пусть скатертью дорога
его скорее уведет
от моего порога.

Желаю торного пути
и гладкого скольженья!
А мой маршрут — сизифов труд
и сладость пораженья…

* * *
Я уплываю, но куда — не знаю.
По незапамятной лазури,
населенной легендами и кораблями,
чьи трюмы нагружены всем, что когда-нибудь
хоть кому-нибудь примечталось;
по вспененной сини воображенья,
проникнутой смутной тревогой
пристального, напряженного взгляда.
Я уплываю… И не знаю,
куда не плыву.

* * *
Морская гладь — как синяя арена.
За горизонтом где-то вдалеке
поют сирены.

Тьфу, что за чушь! Маяк на маяке
и вдруг — сирены?

Но хоть убей, они таки поют,
они поют, сирены!

И как чертовски хорошо поют:
как вкрадчиво, как нежно, как смиренно!

Для каждого, кто не родится глух,
там, за чертою меркнущей вселенной,
они поют и завораживают слух,
они поют — сирены!

Фрагменты

I
Хоть голоса и лишена
и горла ей не заиметь,
но как певуча тишина!
Вдыхай же в дерево и в медь,
игрец, дудец, тугие звуки
и пусть неистовые руки
по шкуре бьют и жмут на кость,
пусть струны рвет благая злость…

Но слушай: слышишь? Лишь она
поет как должно —
тишина.

II
Не верь извилинам одним:
пройдись напильником по ним
и стань готов убить, украсть,
растратив кровь свою и страсть,
взорви рассудок, изнутри
зажгись и факелом сгори,
под солнце взмой, сотлей в норе,
ныряй в моря, пылай в костре,
исследуй жизнь, проникни в смерть,
вгрызайся в грот, вминайся в смерч,
нащупай высь, достигни дна —
но и при этом тишина
окажется звучнее все ж
всех нот, что ты изобретешь.

Так случай, хоть он и слепой,
мудрее мудрости любой.

III
Что ж! По поверхности скользя,
не поскользнуться ведь нельзя.
Ты мертвой ржавчиной набит,
хоть буржуа живой на вид.
Свобода воли? Подопрет
случайный ветер — и вперед!
Ты буйно глуп, ты тупо трезв,
ты крупно мелок, трупно резв…
Ну что же! Мудрствуй и лукавь,
давай смешай и рай и явь,
криви душой, играй, икай,
смекай, смакуй, ликуй, лакай!

Рулетка крутится, как вошь
на гребешке, — и не поймешь,
где полуистина, где — ложь.

IV
Ударь по струнам!
Треск в аккордах
нагонит страх на свиномордых.
Наддай, нажми! Твой звучный жмых
Уж если не разбудит мертвых,
то оглушит зато живых.

Ищи гармонию в тромбоне,
в трубе, пропевшей в Иерихоне!

А ветер — дует или стих —
давно гармонию постиг.

V
Ударь по струнам и ударься
в исканья нового пути.
Впередсмотрящим встав на марсе,
петляй, пытай, плати, плети
и проповедуй чувство долга
(или пошли к чертям его):
Искусство существует долго,
а Время — краткий миг всего.
(Пожалуй, так, но может статься,
что вовсе и наоборот.)
Провидцем стань. Устами старца
вверни латинский оборот:
«Искусство вечное увечно
и неопределимо,
а время слишком скоротечно,
к тому ж — необратимо».

Играй и думай при игре:
«Кто знает: вдруг (хотя едва ли)
меня услышат в декабре,
коль в январе не услыхали…»

Погромче пой,
труби и бей:
пусть и глухой
сбежит скорей.

VI
Ах, как певуча тишина,
хоть голоса и лишена,
хоть горла ей не заиметь…
Вдыхай же в дерево и в медь,
дудец, игрец, тугие звуки,
и пусть проворливые руки,
на барабан изливши злость,
колотят в шкуру, жмут на кость,
глодая клавиши рояля,
пока его не отобрали.
Покуда публика в себе,
играй, напыжась, на трубе:
коль ты как надобно надут,
глядишь — и стены упадут…
Труби прилюдно и в сторонке:
хоть не обрушишь стены — все ж

по крайней мере перепонки
нам барабанные порвешь!