Леон де Грейфф - Под знаком Льва

Фрагмент

Интермеццо

Что за диво:
в угоду прихоти локомотива
холмы и утесы,
торчавшие криво и косо,
послушно легли под рельсы
в ожидании рейса
плывущего по насыпи паровоза.
В поэзию гор втесалась гладкая проза
мостов и туннелей.
В эпоху параллелей и плавной спирали
долой вертикали!
Да здравствуют горизонтали!
Уклон не должен превышать
ноль, ноль ноль пять!
Во имя грядущего
скоростного века
плевать на не едущего, а идущего
человека!

Инженерский кураж
нарушил пейзаж.
Впрочем, я не гожусь в арбитры,
ибо на всякие там мольберты и палитры
мне наплевать с высокой башни.
И все-таки: где он, пейзаж вчерашний?
Черт побери! Странная штука:
чем новее техника, тем свирепей скука.

Выходит, инженерское честолюбие,
поскольку оно острозубее,
обходится дороже тщеславия
горе-поэта.
Или не вправе я
обнародовать это?

Аdagietto cantabile[74]

По милости, по приговору ночи
мой дух почил в покое, в мире, в бозе.

Не просит ничего он и не хочет,
дивясь и сам такой метаморфозе.

По милости, по приговору ночи,
надевшей непроглядные одежды,
уже не разрывает душу в клочья
орел надежды.

И, повинуясь прихоти инерций,
закону притяженья одиночеств,
среди веков и звезд блуждает сердце
по бездне ночи.

В холодной мгле, как в раскаленной лаве,
расплавилось тщедушное тщеславье,
но сердце, слава богу, все же радо
тому, что ничего ему не надо.

Послушный лишь капризам бури, в бозе
почил мой дух… И это было, словно
мои стихи (и даже те, что — в прозе)
истреблены на плахе поголовно.

Прощай, тропа карабканья, и срывов,
и сопереживаний, и участья,
прощай, пора порывов и приливов,
ведущих или в бездну, или к счастью.

Усну-ка в бозе. В склеп, ослепнув, слягу.
Ведь над почившим никогда не каплет.
Я — сам себе наливший яду Яго.
Я — сам себя загнавший в угол Гамлет.

Смуглянка, повтори, что говорила.
Открой глаза — ведь я же ночь, смуглянка.
Смуглянка, спи: взошло мое светило.

Смуглянка, дай вдохнуть мне дым напева
твоей тоски. Люблю тебя. Иначе
ты стала бы моей невестой, Дева!

Спой снова мне. Напева нет чудесней.
Ведь я тебе не верю. Если б верил,
напев волшебный стал бы просто песней.

Даруй, смуглянка, мне сухое пламя
влюбленных губ. Когда бы не любила,
ты б целовала влажными устами.

Смуглянка, поделись своею болью.
Я ухожу: ведь я в тебя влюбился —
иначе я остался бы с тобою.

Смуглянка, спой мне снова… Нет причины,
чтоб ты молчала. Я ведь Гаутама.[75]
Харун Рашид[76] я. Значит, мы едины.

О Шахразада тьмы, с тобой горюем
мы оба… Спой же, Дуньязада мрака,
оледенив уста мне поцелуем.

Целуй меня, смуглянка. Почему бы
тебе не спеть еще? Проснись! Я — полночь.
Но нет, я — день. Так подари мне губы.

Открой глаза, чтоб ночь узреть воочью.
Ведь ты меня не любишь. Если ж любишь,
открой глаза, чтоб восхититься… ночью!

Танцуй, смуглянка! Я в твоем капкане.
Танцуй же, извиваясь под покровом
семи слоев твоей воздушной ткани.

Танцуй, смуглянка! Обнаженной буду
тебя я видеть, если ты — чужая.
Но если ты моя — танцуй нагая.
Я — Гаутама. Я — великий Будда.

Игрец на флейте и свирели,
переживая безразличность
немой полночной акварели,
презрев окольность, околичность,
изверг на тишину бесплодья
дешевый шелк своих мелодий:
его мелодия
мерцала,
как будто лунное
зерцало,
и ноты влажно трепетали,
как будто блики на металле,
но соловей, слепой и гордый,
молчал за недоступной гранью
и соловьиного гортанью
не брал кристальные аккорды.

Тогда презрел хозяин флейты
кичливость соловья и вредность,
и ледяную бездну Леты,
и полночи индифферентность,
и он безмолвие свирелью
пронзил до самой сердцевины,
где под оливкового трелью
напев таился соловьиный.

Его мелодия
мерцала,
как будто лунное
зерцало,
ноты влажно трепетали,
как блики света на металле,
и соловей,
слепой и гордый,
вдруг взял
хрустальные аккорды.

Игрец на флейте и свирели
на время отобрал у ночи
спиралью свернутые трели
и обморочность одиночеств
и этой певчей тишиною
вдруг в область ветра,
молний,
странствий
проник, сроднившись с вышиною
и растворяя боль в пространстве.

И боль кристаллами аккорда
сверкнула в недрах клавикорда.

Игрец на флейте и свирели,
заметив, что.прозрачней стало
дно полуночного кристалла,
что побледнели акварели
кромешной темноты заветной
там, где пробился луч рассветный,
вернул индифферентной ночи
и обморочность одиночеств,
и взятые взаймы аккорды,
которые звучали гордо,
рискуя спорить с тишиною,
пока была ему женою
глухая ночь, во тьме которой
его мелодия мерцала,
как будто лунное
зерцало,
и ноты влажно трепетали,
как будто блики на металле…

Вернул мелодию молчанью.
Пришла заря, пора рычанья,
и блеяния,
и мычанья.

Я, пращник, бросил в небо камень
и погасил предутренние звезды.
Рапсод[77], метнул я в звезды песню,
и звезды онемели — эхо не вернулось,
Я, размахнувшись, мрачен и задумчив,
забросил злость свою и всю свою тоску
на высоту небесных сфер. И сферы
не выдержали и заголосили:
«Эй ты, пародия на Сфинкса!»
«Забудь ты эти гадкие загадки!» —
они вскричали на пещерном и ущербном языке.
Тогда я зарядил пращу презрительным безмолвьем
и запустил снаряд надменного молчанья
по контуру параболы всесилья,
и проломил безмолвьем барабаны,
и перепонки тоже проломил, и это было
почище, чем фанфары и литавры, —
меня услышали.

Я, пращник, бросил в небо камень.
Метнул свою тяжелую досаду:
не романтическую грусть, а тусклую тоску,
не стон и всхлипы, а тотальную усталость,
не показную злость — отточенную ярость,
накипевшую, процеженную, настоявшуюся,
доведенную до нужной концентрации
алхимическими ухищрениями;
метнул смерзшееся в моем одиночестве омерзение,
швырнул медные монеты отвращенья
прямо в жадные толпы нищих духом,
бросил в небесные сферы —
без всякой злобы, заметьте —
накипевший во мне гнев, который
настолько ко мне прикипел, что уже и не кипел,
зашвырнул побрякушки сладкогласья,
содрал с себя наряды сладкопевца
и остался — голый и гордый и одинокий,
в прозрачном кафтане ночной тишины,
голый и гордый, как некий Пришелец.

Ищу тайник в ночи золототканой,
чтоб спрятать в нем сокровище мое.

Я погружаю взгляд в упругий сумрак,
как погружает золотоискатель
ладони в плоть сыпучего песка.

Но в глубине золототканой ночи
я вижу тьму сверкающих сокровищ.

И сокровенный клад мой не умею
я спрятать от блистательных даров.

Ищу тайник в ночи я черноокой,
чтоб спрятать в нем таинственный осколок.

И погружаю взгляд в угрюмый сумрак,
дрожа всем телом,
как заблудившийся в ночи ребенок.

Но в трепетной трясине темноты
я вижу только пышный траур ночи.

Ищу тайник в ночи, смятенной вихрем,
чтоб в этот смерч вдохнуть свое дыханье.

Пристанище мечтам и сновиденьям
ищу в твоем я омуте, о ночь!

И обнимаю мглу я жадным взглядом,
и смуглыми руками эта полночь
меня и сны мои, дрожа, объемлет.

В ночи мои желанья растворились!
В ночи ,черноволосой, златотканой,
в ночи, смятенной вихрем, смятой смерчем

Но в ней, в ночи,
но в ней, в невнятной ночи
я скрыл молекулу моей печали.

Я спрятал клад в ночи золототканой.