Хуан Хименес - Испанские поэты XX века

Процессия течет. И простофили и сивиллы
идут к голгофе чередой; за ними — смерть сама,
пространство… время… и с эскортом дюжих альгвасилов
кортесов депутат — на наши головы чума.

О депутат! О раб автомобиля и котурнов)
Сатурна не боишься ты? Не слышишь разве, как Вольтер
в божественной ночи хохочет громко и бравурно
над микрозвездами микровысоких сфер?

Святая Вера… Магдалина… Ветер над свечами.
В углу пописал ангелок. Покой и лунный свет.
И, завершая маскарад, в торжественном молчанье
шагает за Надеждой весь муниципалитет.

Когда романтическая симфония отзвучала,
и на клавиши лепестком туберозы упала рука,
рояль еще долго Шубертом бредил, и струны качала
полная аромата меланхолическая река.

Промолвила Бланка: — Немцы, по-моему, скучноваты… —
А жена адвоката — о музы! — зевнула: — Тоска!
— Лучше других Бетховен, у него хороши сонаты, —
сказала кубинка Роса с самомнением знатока.

У меня накипали слезы; я ничего не ответил,
от них убежал я в сад — побродить среди свежих роз…
И зеленой печальной ночью в саду я Шуберта встретил,
кавалера небесного ордена белых звезд.

Серебряной ночью, под сводами Райского Треста,
она побрела, когда ключ повернулся в замке,
к агентам небесным — себе обеспечить место
на старом, как мир, уплывающем вдаль челноке.

Рихард Штраус{15}, когда бы он только сумел вдохновиться
этой старостью трудной, угасшей во мраке ночном,
посвятил бы ей пьесу, наверно: «Одной ростовщице,
с пожеланьем покоя блаженного в мире ином».

Жаль, что небо не банк, не песеты небесные звезды —
долговые расписки с собой захватила она!
…Но зато ей достались бесплатно дочерние слезы —
их в тенета могильной травы заманила весна.

Опускает долу глазки тараканьи
и — в экстазе — жидкого белка нежней,
только… сердце у нее, как твердый камень,
потому что небо равнодушно к ней.

Уважает сильных мира. Но, бедняжка,
в собственном дому она почти что нуль…
Эту деву — ах! — увидеть бы в рубашке! —
запах бани и начищенных кастрюль.

Сосчитает кур. Прикинет, подытожит.
Не несется? — Так под нож ее, под нож!
Яйца дороги на рынке? Ну и что же, —
ведь курятина дороже…
                    Ты живешь

нелегко, моя соседка! Сердце
это жаждет света, ждет пресветлого Христа!..
Вперемешку все… Подобье винегрета…
А в желудке — ежедневно — скукота!

В солнечном мареве, радужном, светлом и зыбком,
тают и тонут цветы на весеннем лугу;
ты убегаешь и каждым движением гибким
легкость античную воссоздаешь на бегу.

Синей тесьмой горизонт золотой опоясан,
и в идиллическом шуме гигантской сосны —
из-за холмов приходя отголоском неясным —
всплески морского волшебного гимна слышны.

Лесбос{16} ли это?.. Иль, может быть, Крит{17}? Иль Китира{18}?..
Время сместилось… Реальности блекнут черты,
снова кентавры встают в дуновенье зефира,
я — Аполлон, и Дианой мне видишься ты.

Над крышами скользнув, течет поток червонный,
в бездонной синеве разбрызгивая злато;
счастливые цветы, разлив зеленых листьев,
весна хмельных полей — все золотом объято.

Поля хмельной весны облиты позолотой —
червонною тоской далекого заката;
над платиной речной прохлада луговая,
пернатых суета и ветерок крылатый.

Я — словно обнажен. Я — золота частица…
Язычником бы стать, среди нетленных статуй
вне времени бы жить — бездумно, бестревожно —
и быть сильней богов, огромнее заката…

Суденышки малые у причала; стала
река унылой канавой с кровью темнее сажи…
Тиной покрыты пляжи; к закату похолодало…
В сумерках ветер стонет горестно и протяжно.

Матросы сошли на берег, руки в карманах,
в зубах у каждого трубка… В тиши неприветной
намокшие чайки выныривают из тумана
и громко горланят, кружа над крепостью ветхой.

Падает вечер; на небе свинцовом, хмуром
ни звезд, ни луны. Из прокопченной харчевни —
сквозь меланхолию стекол — видна гравюра:
чернеют баркасы в черном порту вечернем.

Меня баюкает ливень; баюкает, словно
каких-то стихов незнакомых нежные ритмы…
О закоулков зеленый сумрак! — к нему прикован
взгляд черных глаз, печальных и полуоткрытых.

Замкнуты двери. Приглушенно звучит беседа…
Говорят, что наша душа скитается где-то
дождливыми вечерами…
                              В глубине коридоров
сны проплывают облаком еле заметным…

Улица вся промокла. Дрожа, хоронятся птицы
под плющом густолистым. Школьницы мчатся стайкой,
книги к новорожденной груди прижимая,
под огромными бабушкиными зонтами.

Вот и глаза открылись… Перекрученной нитью
струи тянутся с неба… И, говоря откровенно,
надоело смотреть на игру пузырей мгновенных,
на зеркало тротуара в наплывах пены.

Полнолунье наполнено запахом розмарина.
Над морем прозрачным и необозримым
соцветья созвездий горят серебром старинным.

По белым холмам нисходит весна в долину.
О сладость меда, о бриз, пролетевший мимо!
По лугам бы помчаться в порыве неодолимом!

Поле — в глазури, в лазури — небес глубины.
И жизнь становится сказкой неповторимой,
и бесшумно ступает любовь по тропе незримой.

Первых дождей наслажденье!
В монотонной прохладной лени
дождя — уже сгущается темень —
воспоминанья, как наважденье!

Явь городов, города сновидений,
братьев проказы, нравоученья
старших, совести угрызенья,
школьные огорченья,
улыбки сочувствия, переплетенье
радости и печали, тени
умерших и мыслей круженье…

Поцелуи, быстрые, как мгновенья,
поцелуев степени и ступени!
Первых дождей наслажденье!
Печаль, поцелуи, капель паденье…

Эбеновый мрак текучий,
куст перламутровый в нем.

Король Хуан прикоснулся
в полночь к розам цветущим
белым своим огнем.

На крутое небесное дно —
опаловой башни круче —
плескучее море возведено.

Конь, черноты чернее,
вынес из моря, впрягаясь в волну,
женщину — белую белизну.

И помчалась по пляжу
округлость нагая,
переплетая белый и черный цвет.

И, словно собака,
волна, округлая и тугая,
не отступая, не отставая,
на мокрый песок набегая,
катилась за ними вслед.

Звезды сражались
на полях небосклона.

Под черными шатрами
пересверк зеленый,
фейерверк червонный.

Звездное слово — лазоревое пламя,
земли касаясь,
рассыпалось звоном
над затишьем сонным.