Хуан Хименес - Испанские поэты XX века

Какая музыка в закате,
как полнозвучна и легка —
от необъятности покоя
она уходит в облака.

Я ухожу легко и твердо,
легко и твердо, вместе с ней,
как по волнам песка ступаю
в увиденном ребенком сне.

Селенье белое, в пожаре
заката, ждет вдали меня,
селение, где все застыло
в последнем отблеске огня,
где крик над площадью распластан,
пронзительный застывший крик,
последний крик, который в туче,
в закатном пламени возник.

И в центре, в самом сердце крика,
все, что ребенок увидал,
все то, что он хотел увидеть,
все, что не видел никогда.

Все человечество — ребенок,
и я: ребенок ли, старик —
я все ребенок, о найденыш,
потерянный мной — в тот же миг.

…Знаю, стала ты светом,
но не ведаю, где ты,
и не знаю, где свет.

Цвета, в которые свет одевает тело,
бодрят, будоражат, уводят от небытия;
идеи, в которые тень одевает душу,
гнетут, будоражат, мне не дают житья.

Зачем нам эти цвета, зачем нам идеи эти,
перемешавшие тень и свет?
Они существуют?
                    Или их нет?..

Их судьба, быть может, — светотени небытия?
Небытие меж светом и тенью — это судьба моя.

Балобан{12}, твой двойник
легкой тенью мелькает
от тебя вдалеке.
Ты вечно кричишь, себя окликая.

Твой двойник от тебя вдалеке, —
это я твоей тенью мелькаю.
От себя вдалеке.
Я звонко кричу, тебя окликая.

Потому что хочу я летать,
твоя тень моей тенью мелькает.
От тебя вдалеке.
Ты резко кричишь, меня окликая.

Балобан! Мой двойник — человек
легкой тенью мелькает
от меня вдалеке.
Я громко кричу, себя окликая.

Одиночества желтизна
мне судьбою дана безвозмездно.
Мой! Единственный цвет.
                    Или — бездна.

Одиночество — это моя судьба.
Желтизна — бастион железный!
Мой?.. Единственный цвет?
                    Или — бездна.

Желтизна. Мне сказала она:
«Ты одинок, как тебе известно».
Мой единственный цвет.
                    Или — бездна.

У одиночества песня одна:
«Желтизна для тебя полезна!»
Одинокий цвет. А другого нет.
                    А иначе — бездна.

Повсеместная желтизна
в одиночестве повсеместном.
(В сердце моем — одиноки вдвоем.)
Одиночество. Желтизна.
                    Это — я. И — бездна.

Солнце скользит по-иному
по этому склону чудному,
которому нет конца.
Поэтому я чудной.

Дурацкой судьбе покорный,
иду по тропе неторной,
которой нету конца.
И никто не идет со мной.

Все у меня наизнанку,
начинается ночь спозаранку,
и нету ночи конца.
Поэтому я иной.

Никогда — для меня сегодня.
Чужбина — моя преисподня,
которой нету конца.
А жизнь идет стороной.

Одной тебе пристало быть,
а не Венере,
моей звездой рассветной,
моей звездой вечерней.

В зеркало русла взгляни,
где отражались года,
где потонули они…
Не постарела вода.

Бездна одиночества одна.
И один идешь к ней издалека
одиноко, как одна волна
в одиноком море одинока.

Луна сквозь туман волнистый
ласкает взглядом
мимозы желтые кисти
перед фасадом.

Луна и мимоза — очарованье кладов
заговоренных! —
разливают золото и прохладу
средь слез зеленых.

И мнится птице — во сне алмазном —
звенит над садом,
и вдруг дробится в стекле атласном
алмаз рулады.

Казнить захочешь, так казни!
Но все ж, господь, повремени…

О, ради звонкого светила,
и бабочки золотокрылой,
и ради трели соловья,
и придорожного репья,
и ради рощи апельсинной,
и роз, и звезд на небе синем,
и ради сумрачной сосны,
и перламутровой волны,
и ради губ, как вишня, красных,
и ради глаз больших и ясных…

меня казнить повремени!
…Но коль захочешь — то казни…

Полночь, спасибо! Все замолкает…
Отдых какой, отрада какая!

Бриз над полями тихо летает.
Дышит спокойствием даль морская…
В небе застыла звездная стая,
трепетно-белая и золотая…

        Полночь, как славно! Все замолкает…

Дремлют слова… Болтовня пустая
с губ простодушных, как днем, не слетает,
в скучные фразы звуки сплетая.
Рот запечатан. Отрада какая!

        Полночь, спасибо! Все замолкает…

Видится мне страна колдовская,
разум, наполненный болью до края,
от повседневности отвлекая —
плач колокольный, толпа людская…

        Вышел я в полночь… Все замолкает…

Ветер язычества, мир окрыляя,
веет повсюду. Дол населяют
древние мифы… Листья листая,
дуб шелестит прелюдию рая…

Полночь, спасибо! Все замолкает…
Отдых какой, отрада какая!

Девушки, три первоцвета (о лето
дворов андалузских!) —
как три источника света…
Светлого солнца ласка,
светлой звездочки ласка
(песня, шелк и покой),
светлого моря ласка.

Первой достанется клад золотой,
третьей достанется мавр молодой
(мак ярко-красный,
палубы пляска,
вечная сказка…).

А сердце мое отдам я второй.

Процессия течет. И простофили и сивиллы
идут к голгофе чередой; за ними — смерть сама,
пространство… время… и с эскортом дюжих альгвасилов
кортесов депутат — на наши головы чума.

О депутат! О раб автомобиля и котурнов)
Сатурна не боишься ты? Не слышишь разве, как Вольтер
в божественной ночи хохочет громко и бравурно
над микрозвездами микровысоких сфер?

Святая Вера… Магдалина… Ветер над свечами.
В углу пописал ангелок. Покой и лунный свет.
И, завершая маскарад, в торжественном молчанье
шагает за Надеждой весь муниципалитет.

Когда романтическая симфония отзвучала,
и на клавиши лепестком туберозы упала рука,
рояль еще долго Шубертом бредил, и струны качала
полная аромата меланхолическая река.

Промолвила Бланка: — Немцы, по-моему, скучноваты… —
А жена адвоката — о музы! — зевнула: — Тоска!
— Лучше других Бетховен, у него хороши сонаты, —
сказала кубинка Роса с самомнением знатока.

У меня накипали слезы; я ничего не ответил,
от них убежал я в сад — побродить среди свежих роз…
И зеленой печальной ночью в саду я Шуберта встретил,
кавалера небесного ордена белых звезд.