Хуан Хименес - Испанские поэты XX века

И снова — море, лишь море
со мною.
            (Там не звезда ли
блестит серебром неверным
из дымно-лиловой дали?)

А мне темнота сродни
(души не прельстить звездою),
лицом к необъятной мгле
придвинут я вечной мглою.

Там, в волнах, — воля моя,
в пустыне морской — надежда,
таинственно населены
темнеющие побережья.

Я — больше моря, но ум
ничтожество мне пророчит,
и в мире я одинок
темнейшим из одиночеств.

Лишь мгла, единая мгла
довлеет хляби и тверди,
земля одна и вода одна
для жизни. Или для смерти.

С тихим потоком хрустальным
пальмы привет посылают пихтам;
а пихты, а пихты — пальмам
с хрустальным потоком тихим.

Зелень и синь моментально
становятся ночью зелено-смуглой,
и лик надежды печальный
я вижу в лунном зеркале круглом.

Но идеальное изначально,
но вера всегда остается верой,
и то, что было вне нас идеальным,
стало для нас идеала мерой.

Голубизна голубых глубин —
в запредельность душа стремится!
Бог лазурный подголубил
все земное своей десницей.

Вышина, сошедшая с вышины,
в ладони мои струится;
собака по улицам тишины
проходит богом лазурнолицым.

Однако не сон ли приснился мне?
И эта собака, быть может, снится…
Или я видел ее в вышине,
с богом лазурным желая слиться?..

Манит меня игра
на арфе в недвижных тучах,
музыка золота и серебра
над вечным сияньем жгучим.

В скрещенье этих лучей двойных
я бы думы свои озвучил:
высокую облачность дней моих
с радугой на небесной круче;

тебя, негаснущий окоем, —
виденье ночей летучих,
твое отраженье в сердце моем,
мое устремленье к тучам.

Последние вспышки заката,
за собой вы что увели? —
все мое, что исчезло в небе,
все мое, что взяла земля,
все мои затонувшие корабли?..

Что за далью, в этой дали —
дальше моря и неба,
дальше предельных пределов земли?

Дальше веков, что во мрак ушли,
дальше грядущих эпох,
дальше смертей и рождений,
распыленных в звездной пыли?

Дальше меня и моих озарений,
дальше снов, что быльем поросли,
дальше предбытия и небытия
моего — дальше моей неземли?

Дальше, чем я и мое ничто,
дальше, чем я в ничто — на мели
всех никуда, никогда и нигде,
дальше дали самой… и — дальше — вдали?..

В белом предутреннем свете,
льющем смиренную радость,
к вечной сосне я однажды
по этим соснам отправлюсь.

Не в корабле, но с водною,
ласковой, тихой, бескрайней,
с тою, что льется, зверинец
волн разъяренных стирая.

Встречусь я с солнцем веселым
и со звездою пригожей,
и приходящего встречу,
и уходящего тоже.

Белый и черный покой мы,
пятеро равных, обрящем,
равенство это нагое нас
согласит с настоящим.

Все будет то же, что есть, —
вечного мига обличье,
все — не уменьшить, отняв,
не изменить, увеличив.

В трепетной цельности света,
полон душою, причалю.
И прошумит вечный бор,
вросший в песок изначальный.

Этот кармин не иссякнет,
кармин вечерних долин,
карминовая кантата
из глубины глубин.

В лиловой ночи необъятной
горит заката кармин;
рядом с рассветом красным
горит заката кармин;
рядом с лазурным полднем
горит заката кармин.

Заката карминные волны,
стойкой сосны рубин —
беспредельное умиранье
пламени средь руин.

В сердце, тоской объятом,
горит заката кармин;
в сердце карминно-красном
горит ваката кармин;
в сердце бесстрастном
горит заката кармин.

Никогда не погаснет
небесный костер-исполин
вечности яркая ясность
за пределом земных долин.

Когда его утишил я
и он забылся сном блаженным,
вдруг соловей запел над ним
и до рассвета пел бессменно.

Толпа больших лазурных звезд
сошла с небес к его постели,
и разноцветные ручьи,
к нему прихлынув, шелестели.

— Ты слышишь соловья? — О да, —
ответил он из дали дальней,
а близким голосом сказал:
— Я слышу: он поет хрустально!

Да разве мог не слышать он,
когда душа — отторгнута от тела —
витала где-то надо мной
и в соловьином горле пела?

Когда себя утратил он,
себя — иного — обретая,
и соловей, ликуя, сострадал,
улыбку со слезой сплетая?

Да разве мог не слышать он?..
Он слышал, слышал это чудо,
когда — с лицом закрытым — был
уже нигде, уже повсюду.

С волнами мглы
пройдя сквозь густой шиповник
(были цветы нежны и круглы),
я прокрался под вечер
туда, где застыли стволы.

Одиночество было извечным,
был бесконечным немой простор.
Я деревом стал меж деревьев
и услышал их разговор.

Улетела последняя птица
из моего тайника,
только я остался в укрытье,
где клубились темные облака.

Я собой не хотел становиться —
я боялся вызвать их гнев,
как дерево чуждой породы
средь народа вольных дерев.

И они позабыли мой облик —
облик блуждающего ствола,
и, безликий, я долго слушал,
как беседа деревьев текла.

Я первой звезды дождался
и вышел на берег реки,
где играли лунные блики,
невесомые, как светляки.

Когда я к реке спускался,
деревья смотрели издалека.
Они обо всем догадались,
и меня забрала тоска.

Они обо мне говорили —
сквозь опаловый зыбкий туман
я слышал их добрый шепот…
Как же им объяснить обман?

Как сказать, что я только путник,
что им совсем не родня?
И не смог я предать деревья,
что поверили вдруг в меня.

Знает полночная тишина,
как я с ними беседовал допоздна.

С корнем внутренним рожден ты,
проходящий по каменьям?

Со своею почвой сплавлен
так же ты, как я с моею?

Странствующий вместе с ветром,
у тебя наружный корень?

Сон к тебе слетает, точно
к средоточью и опоре?

И тебе громады тучи
груз свой на плечи кладут?

Солнце гасит головешки
также и в твоем саду?

Ни во что ты тоже ставишь
всю нездешнего тщету?

Вы и здесь и там? Об этом
нам вы, людям, говорите?

Бесконечность ваши кроны
одинаково магнитит?

Ваш доносится ветрами
этот тихий шум подзвездный?

Бор — единственный? И всякий —
тот и этот — только сосны?

От свинца глухих небес
ты скрываешься в дому?

Ждешь дня завтрашнего, чтобы
отослать его во тьму?

Родины своей не знать
даже в вечности ему?

Краешек какого рая
перья облачков в кармине?

С упованием каким
ждешь конца, следя за ними?

Соскользнет ступня — в каком
море взгляд твой захлебнется?

Распадение дыханья
с верой! Гаснущие солнца!