Георгий Шенгели - Собрание стихотворений

Она ушла, Омфала,
Наиздевавшись всласть.
А Гераклу жаль, что мало
Ему удалось попрясть.
Да, смолкла навеки прялка,
Да, истощилась нить, –
И Гераклу глупому жалко,
Что веревку ему не свить.
Что, сидя на стыдной лавке,
О вечной забыв борьбе,
Он ни бича, ни удавки
Не сплел ни ей, ни себе.
Но в мире не всё иссякло, –
Найдутся львы и быки
Для палицы Геракла,
Для гневной его руки.
Украшенный львиным зубом
И бычью жилу сжав,
Он диким пойдет и грубым
Заснуть средь горьких трав.
И снова, как бывало,
Железо глянет из глаз…
Не подходи, Омфала:
Смех удается раз!

Из кованой парчи твои крыла, бабочка,
И у моей свечи ты их сожгла, бабочка,
Но не погибла ты, влетя к поэту:
Все разнесут лучи, что ты жила, бабочка.

Я знал его. Он был умен, как бес, –
Неотразимый спорщик, скептик, циник,
Любитель женщин, вечный именинник,
Ниспровергатель всех семи небес.
Потом состарился, иссох, как финик,
Но всё язвил и шел всему вразрез,
Гремел, громил и наконец — исчез
И отыскался в тихом мире клиник.
Я посетил его. Был ясный день,
Порхали бабочки из света в тень,
И коридор был весь в гирляндах света.
Вошел я и — зубами стиснул крик:
Веселый голый маленький старик
На четвереньках нюхал у клозета.

О тебе. О таком. Который
Кем-то выдуман. Как во сне
Управляет большой конторой
С гиацинтами на окне.
Кто глядит, как несут корзины
С океанского корабля:
Груз мушката, кофе, резины,
Чем богата твоя земля.
Кто лежит, нестерпимо болен,
Равнодушен к земным плодам,
И кому с резных колоколен
Отряхает звон Амстердам.
О тебе. Кто лежит и жалко
На весенний глядит каштан
Из-за факелов катафалка:
Бедный-бедный Каннитферштан!

Я ухожу, и ты не знаешь,
Куда я ухожу теперь.
Ты терпеливо ожидаешь:
Когда же снова стукнет дверь?
В твоем сознании померкшем,
Тоской покорною полны,
Плывут о давнем и умершем
Собачьи медленные сны.
Судьбы ведь не переупрямить,
Хозяина не воротить,
И всё разматывает память
Ослабевающую нить…
Вот я вернусь, и ты — метаться,
Лизать мне руки, лаять зря:
Готово сердце разорваться,
За скудный дар благодаря.
Но день пройдет, — уйду навеки,
Мой шаг не прозвучит опять,
А ты — года, смежая веки,
Всё будешь слушать, верить, ждать…

Ночь, пустырь, осенний дождик.
Над понурыми домами
Мукомольня паровая
Пять возносит этажей;
Желтой угольною лампой
На углу окошко светит;
Подхожу к нему, к решетке
Приникаю и гляжу.
Там в желточном мутном свете
Приводные ремни пляшут,
Там эксцентрики — ладони
Потирают не спеша,
Там, поглубже, в полумраке,
Рукава куда-то всходят,
Как чудовищный кишечник
Раздуваясь и урча.
И выходит в белой блузе
Мелолицый и бесшумный,
В три погибели согбенный,
Куль влачащий человек…
Я в гимназии немало
Видел разных прокламаций,
Но теперь лишь — телом! — понял
Слово жадное: Молох.

Ночь, как в шахте. Влажный мрак.
Странный пряный винный запах.
Клином в черной ртути влаг
Фонари торчат на трапах.
Нагибаюсь через борт:
Мрак безглазый правит миром;
Дальний берег распростерт,
Световым отбит пунктиром.
И оттуда в кровь плывет
Всё отравней и капризней
Арф гавайских струнный мед,
Не вмещающийся в жизни.
И дымит в глазах дурман:
Там бы… с кошкой той проклятой!..
А над островом вулкан
Пышет в небо розой мятой.

Ночь. Два часа. Напротив — черный дом
На фоне выцветающего неба;
Погашен газ, и улица каньоном
Прорезана у самого окна.
Я вынимаю из футляра цейсс
И навожу на ветер предрассветный,
И он, с прохладой, мне приносит дрожь:
Спиртовую голубизну Капеллы…
Мне дико здесь в трехметровой пещерке,
Где в потолок уперлись переплеты;
Мне дико здесь за письменным столом,
Усеянным опавшими годами:
Спиртовый луч летел сто тысяч лет,
Пока разбился о мою ретину, –
А кто увидит и каким увидит
Тот, что сейчас рванулся от звезды?
Мне дико здесь, среди утесов книжных,
На берегу кирпичного каньона,
Когда ко мне летят тысячелетья,
Когда я сам с планетою лечу!
И так отрадно, что безмолвье неба
Вдруг надорвут ликующей руладой
Проснувшиеся в зоопарке львы!..

На старой гравюре
В истрепанной книге:
Укрылись от бури
Пугливые бриги;
На прочных причалах
Стоят корабли;
Вдоль скал одичалых
Дома залегли.
На старой гравюре:
Неведомый город,
Кинжалами бури
Изрезан и вспорот,
Весь выветрен, матов
И сух, как змея,
То сердце далматов,
Рагуза моя!
Из каменной рамки
Глядят исподлобья
Дома, точно замки,
И замки-надгробья;
Тут скорчены ветки,
Тут скудны струи;
Упрямые предки
Тут жили мои!
Гляжу и не знаю:
Во сне ли вчерашнем
Вот к этим, по краю,
Взбирался я башням;
Откуда знакомы
Вот эти, вблизи,
Сквозные проемы
Щитов жалюзи?
Откуда мне любы
Зубцы и бойницы,
Гончарные трубы,
И зыбь черепицы,
И ярость ветров, и
Растресканность плит,
Не голос ли крови
Во мне говорит?
Ужели не здесь, не
Отсюда дана мне
Та вера, что песни
Прочнее, чем камни,
Чтоб стих, как в гравюре
Прорезанный в медь,
Сквозь бешенство бури
Сумел прозвенеть?

Огромный лоб, и рыжий взрыв кудрей,
И чистое, как у слона, дыханье…
Потом — спокойный, серый-серый взор
И маленькая, как модель, рука…
«Ну, здравствуйте, пойдемте в мастерскую».
И лестница страдальчески скрипит
Под быстрым взбегом опытного горца,
И на ветру хитон холщовый плещет,
И, целиком заняв дверную раму,
Он оборачивается и ждет.
Я этот миг люблю перед закатом:
Весь золотым тогда казался Макс…
Себя он Зевсом рисовал охотно;
Он рассердился на меня однажды,
Когда сказал я, что в его чертах
Не стерлось приключение с Европой.
Как был он горд, что силуэт скалы,
Замкнувший с юга бухту голубую,
Был точным слепком с профиля его!..
Вот мы сидим за маленьким столом;
Сапожничий ремень он надевает
На лоб, чтоб волосы в глаза не лезли,
Склоняется к прозрачной акварели
И водит кистью — и всё та ж земля,
Надрывы скал, и спектры туч и моря,
И зарева космических сияний
Ложатся на бумагу в энный раз.
Загадочное было в этой страсти
Из года в год писать одно и то же:
Всё те же коктебельские пейзажи,
Но в гераклитовом движенье их;
Так можно мучиться, когда бываешь
Любовью болен к подленькой актрисе
И хочется из тысячи ужимок
Поймать, как настоящее, одну…
Пыль, склянки, сохлые пуки полыни
И чобра, кизиловые герлыги,
Гипс масок: Пушкин, Гоголь, Таиах,
Отломыши базальта и порфира,
Отливки темноглазой пуццоланы,
Гравюры Пиранези и Лоррена
И ровные напластованья книг…
Сижу, гляжу. Сюда юнцом входил я,
Робеющим; сюда седым и резким,
Уже на «ты» с хозяином, вхожу.
Всё обветшало, стал и он слабее,
Но, как мальвазия, течет беседа:
От неопровержимых парадоксов
Кружиться начинает голова;
Вот собственной остроте он смеется,
Вот плавным жестом округляет фразу,
Сияя, как ребенок, — но посмотришь:
Как сталь, спокойны серые глаза.
И кажется: не маска ли всё это?
Он выдумщик; он заговор создаст,
Чтоб разыграть неопытного гостя,
Он юношу Вербицкою нарядит,
И будет гость ухаживать за ней;
Он ночью привидением придет;
Он купит сотню дынь и всех заставит
Их ложкой есть, едва головку срезав,
А после дынной кожицы шары
Фонариками по саду повиснут,
И вечером, со свечками внутри,
Нефритово-узлисто-золотые,
Они сияют сотней нежных лун…
Стихи читает, и стихи такие,
Что только в закопченное стекло
На них глядеть: таких протуберанцев
Они полны, — и он же, нарядясь
Силеном или девочкой-подростком,
Всех насмешит в шарадах, — а вглядишься:
Как сталь, спокойны серые глаза.
Не маска ли? Какая, к черту, маска,
Когда к Деникину, сверкая гневом,
Он входит и приказывает, чтобы
Освобожден был из тюрьмы поэт, –
И слушается генерал; когда
Он заступается за Черубину
И хладнокровно подставляет грудь
Под снайперскую пулю Гумилева;
Когда годами он — поэт, мыслитель,
Знаток искусства, полиглот, историк –
Питается одной капустой нищей,
Чтоб коктебельский рисовать пейзаж!..
Пятнадцать лет я близко знал его,
Любя, боясь и даже злобясь тайно,
Что не смутить мне столь спокойных глаз…
И он прошел — легендой и загадкой,
Любимый всеми и всегда один,
В своем спокойном и большом сиротстве,
«Свой древний град воспоминая» втайне…
Я не поеду больше в Коктебель…