Георгий Шенгели - Собрание стихотворений

Панамская соломка
И ленты ультрамарин,
И глупенькая забота
О стрелках вдоль чулка.
И в туфельку мотоциклетки
Легко ложится она,
И двести тысяч взрывов
Вдаль унесут ее.
А парень рыжий и ражий
В марсианских больших очках
Обнимает простор руками,
Расставленными на руле.
Истаивая в перспективе,
Мчится мисс Гвендолен,
И сумочка из сафьяна
Зажата в узкой руке.
И в самом дальнем кармашке,
В пудренице стальной,
Спрятана фотопленка
В марку величиной.
И вдоль шоссе под ветром
Гудом гудят провода,
И где-то глаза ледяные
По ленте Юза бегут.
Далеко, очень далеко
Едет мисс Гвендолен,
Сумевшая даже в штабе
Горячих друзей найти…
На нервных нежных ручках
Позвякивают слегка
Никелевые браслеты
На никелевой цепи.
И сыро, очень сыро
В зеленом рву крепостном,
И четко ставит ногу
Невыспавшийся взвод.
Двенадцать маленьких взрывов –
Горсткой гороха в пол,
И золотая панама,
Как голубь, слетает вбок.

Пересыпай с ладони на ладонь
Облаточные мятные орешки, –
Сухие, невесомые, цветные
Из войлока нежнейшего гроба,
Где сохнут гусеницы шелкопряда.
Гогеновскою желтизной одни,
Другие персиковой желтизною,
Нефритовою празеленью третьи,
Четвертые голубизною блеклой
Лосиной кожи, пятые — как снегом,
Как голубою сединой подшерстка
Каких-то небывалых шиншилла, –
Просыплются перед глазами.
Небо
Индиговой нависло синевой
Над глиняными кубами домов,
Над звездною майоликой мечетей,
Над золотыми плитами циновок,
Где грудами навалены они,
Как головы, снесенные Тимуром.
И в воздухе — к журчанью арыка,
К легчайшей дымке вспугнутого лёсса,
К идущему с земли и с неба зною
Примешивается халвовый дух, –
Густой, слюну зовущий запах тленья.
…………………………………………………………
Тугие косы нежности и блеска
Они в муравленых купают чанах,
Где плещутся глубокие настои
Голубооких и багряных трав;
Где остывают тайные растворы
Дробленых камней, окисей и прахов;
Где раковины, черви и кораллы
Воде кипящей отдали свой цвет.
И возникают светлые, как воздух,
Зовущие, как женских плеч мерцанье,
Прохладные, как чешуя форели,
Как сизые отливы ятаганов,
Сгущенные, как грозовая туча,
Как моря аметистовая муть,
Безумные и страстные, как пламя,
Как золото вина и Тинторетто,
Зовущие, как яды и гангрены,
Веселые, как тигровый зрачок,
Торжественные, как закат и кровь,
И расточительные, как павлинье
Играющее радугой перо, –
Каскады, ливни, катаракты пряжи.
…………………………………………………..

Мячик футбольный тиская,
Выкруглилась фанера, –
Тело супрематистское,
Веретено планера.
Гнутся, как брови умные,
Вздрагивая от страсти,
Крылья его бесшумные,
Кинутые в пространстве.
Это не рев и ржание
Конных бригад мотора, –
Ветреное дрожание,
Пульс голубой простора.
Небо на горы брошено,
Моря висит марина
Там, где могила Волошина,
Там, где могила Грина.
Именно над могилами
Тех, кто верил химерам,
Скрипками острокрылыми
Надо парить планерам.
Там, где камни ощерились,
Помнящие Гомера,
Надо, чтоб мальчики мерялись
Дерзостью глазомера.
Там, над памятью старого,
Надо, чтобы играла
Юная блажь икарова
Мускулом интеграла.
Иначе требовать не с кого,
Иначе не нужны нам
Радуги Богаевского,
Марева по долинам.
Надо ж в горнем пожарище
Выверить (помощью метра),
Правда ль, что мы — товарищи
Воздуха, неба, ветра?

Я долго шел у погребальных дрог:
На кладбище везли футляр скрипичный;
В тоске взывал тромбон косноязычный
И плакался, давясь дыханьем, рог.
Я — человек, всем климатам привычный,
Но в музыке такой и я продрог.
Ах, хорошо спросить в трактире грог
И посидеть под музыкой обычной.
И, в сторону шагнув, как дезертир,
Я захожу в грохочущий трактир,
Сажусь к столу и спрашиваю грогу,
Но гробовым рыданьем надо мной
Взревел оркестр военную тревогу,
И вспомнил я: мне завтра надо в бой!

Нефтяные радуги и павлиньи
Переливы спектров идут на убыль:
Яды тусклые ползут в анилине,
И уже навек умирает Врубель.
Смуглый перламутр льдов абсолютных,
Объярь и опалы цейлонского рая
Задыхаются в пленках скудных и мутных,
Выцветая, обманывая, выгорая.
Мазков драгоценных гранные караты
Обволакивает душный защитный хаки,
Чтобы с грунтом слился демон крылатый,
Чтобы бунт утонул в желчи и мраке…
Друзья! Мы — последние, кто видали
Этих дымных глаз непреклонную муку,
Этих крыл остывающие эмали
И захлестнутую на локоть руку!

К туманам этаким весьма пошел бы газ, –
Душа зеленая фонарных гранных келий:
Он так бы замирал, он так бы нежно гас,
Едва пульсируя средь уличных ущелий!
Но соответствия нигде я не найду,
И гаснуть одному на улице дано мне…
Кухарка бреется, Голядкин спит, в бреду,
И шкура барсова — над домиком в Коломне…
Какая чепуха! Мотора дальний альт
Один бы в тишине звучал, не простони я…
И черным двойником ложится на асфальт,
Всегда двумерная, моя неврастения!

Дом стеклянный и крылатый
Возникает над тобой,
Точно пенка, розоватый,
Точно пемза, голубой.
И сопрано чистых линий
(Точно циркуль и отвес)
Никель, медь и алюминий
Окаймляют наотрез.
Каждым утром голубиный
Слышен гурл и слышен плеск,
И прозрачные кабины
Отражают синий блеск.
Каждым утром на террасе,
На газоне, на ветру
День в сверкающей кирасе
Вызывает на игру.
На планере, на байдарке,
На рапирах — всё равно! –
Ты возьмешь свои подарки:
Воду, воздух и вино.
День проходит невозбранно,
И как голуби шуршат –
Неба нежная мембрана,
Ритм поэмы и оршад.
Небо цвета оришалка,
Золотого гонга рев…
День прошел, — тебе не жалко
Дня в разливах вечеров.
Ветер веет тиховейно,
И в закатный океан,
В море темного портвейна
Твой плывет аэроплан.

Ну что же — нарзаном, гимнастикой, душем,
Стихами, бездельем, шикарным бельем
Заслоним, закроем, зароем, задушим,
Задавим, растопчем, сгноим, заплюем…
Всё к дьяволу! Жизни осталось немного,
И эти ли годы мне к юбке склонить?
Я компас ломаю: мне всюду дорога;
От гроба до грога протянута нить.
Но помнишь, как было? И видишь, как стало?
Но ты не увидишь и ты не поймешь:
Любовь над тобой лишь фокстротом свистала,
И только десертную знала ты дрожь.
Когда запорожцы стояли под Дубном,
Прекрасной полячке всё отдал Андрий.
Но ты не полячка; ты ангелом клубным
Сумела пройти средь военных стихий.
Конечно, мы глупы, мы тянемся к тайне;
Под кожей атласной мы рады найти
Die Kleine, die Meine, die Eine, die Reine,
И вдруг спотыкаемся на полпути.
И вдруг осязаем смятенной рукою
Не нежность, а пудру, не душу, а тюль…
О, мне ли томиться тобою, такою?
Есть ритмы, и зори, и пение пуль.

Она ушла, Омфала,
Наиздевавшись всласть.
А Гераклу жаль, что мало
Ему удалось попрясть.
Да, смолкла навеки прялка,
Да, истощилась нить, –
И Гераклу глупому жалко,
Что веревку ему не свить.
Что, сидя на стыдной лавке,
О вечной забыв борьбе,
Он ни бича, ни удавки
Не сплел ни ей, ни себе.
Но в мире не всё иссякло, –
Найдутся львы и быки
Для палицы Геракла,
Для гневной его руки.
Украшенный львиным зубом
И бычью жилу сжав,
Он диким пойдет и грубым
Заснуть средь горьких трав.
И снова, как бывало,
Железо глянет из глаз…
Не подходи, Омфала:
Смех удается раз!