Андон Чаюпи - Поэзия социалистических стран Европы

Тихо пела о беде
балалайка в Сегеде.

Тихо лился лунный свет,
словно из дому привет.

Луч сиял в глубинах глаз,
как слеза или алмаз.

Песня, музыки полет,
так о мире ночь поет.

Эта песнь во мне звучит,
это сердце в такт стучит.

Эта песня — мне родня,
с колыбели ждет меня.

Я в ней скорбь услышал сам
по нездешним небесам.

С музыкантом мы друзья,
он такой же, как и я,

он, как жухлый лист, со мной
рос на веточке одной.

Мы — цветы одной земли,
с ним росли и с ним цвели.

Той же веры сыновья,
мы тоскуем — он и я.

О люди, жизнь прожить, как поле перейти:
кладбищенский покой кивнет в конце пути.

Но было б хорошо установить: каков
в конце концов удел несчастных бедняков?

От имени творца тираны там и тут,
кичась, вершили над людьми неправый суд.

Но было б хорошо хотя бы раз еще
в державность прав людских поверить горячо!

Чтоб вместо выстрелов, штыков, колоколов
сверкала бы любовь, звенела бы любовь;

чтоб вместо всех границ был безграничный мир,
и только он один был дорог нам и мил;

и чтобы, разгромив казарму и тюрьму,
летели грезами мы к небу самому,

на крыльях музыки и пламенных стихов
мы возносились бы превыше облаков.

О будущее, стяг свой алый подымай
и всем нам подари цветущий, вольный май.

Надеюсь, человек, что ты всю жизнь свою
в маевку превратишь, — об этом я пою!

Надеюсь я на май, весенний день хвалю.
О брат мой, человек, как я тебя люблю!

В четырнадцатом осенью лежал
в кровавой глине, грязный и голодный,
мок под дождем, под стужею дрожал
бедняк безродный.

В пятнадцатом под осень из траншей
отправлен в тыл и, воевать не годный,
кормил на госпитальной койке вшей
солдат безродный.

В шестнадцатом под осень — снова бой
и дух кладбищенский земли холодной.
И воронье кружится над тобой,
бедняк безродный.

В семнадцатом попал под осень в плен,
брел по чужим полям в колонне взводной.
И жил, не ожидая перемен,
бедняк безродный.

Под осень в восемнадцатом — домой
его нес дух восстанья всенародный,
и он тогда почувствовал впервой —
я не безродный.

Под осень в девятнадцатом — в тюрьме.
А в мире ветер бушевал морозный,
и приговор звучал ему во тьме,
что он — безродный.

Я славлю лишь ее. Работу, жизни мать,
которая, ведя нас в будущие годы,
меж траурных руин способна указать
нам самый верный путь, победный путь свободы.

Гудки фабричные спешат ей честь воздать,
хвалу на струнах рельс поет ей поезд скорый.
Она — прогресс, и мир, и истина, которой
все молнии небес удастся обуздать.

В столицах и в полях, просторных бесконечно,
пока все идолы не рухнут, будет вечно
ее напев торжественный звучать.

Я славлю лишь ее. Работу, жизни мать.
И двух ее сестер — Свободу с Красотою,
чьи зори алые покончат с темнотою.

Какой-то душной ночью был объят
фабричным дымом вялый запах глин,
и величайший дух вошел в меня:
я сын земли, и улицы я сын.

Отныне сердце — мощный алый цвет,
его цветеньем шар земной объят,
подобьем электромагнитных волн
его распространился аромат.

Отныне ни казарма, ни тюрьма,
ни церковь с гор не сбросят слов моих,
и все глаголы реют надо мной,
и нету смысла в замыслах других.

Когда я плачу — каплет мира кровь,
когда бранюсь — трепещет трон любой,
когда смеюсь я — радуется бог
и зимы вдруг сменяются весной.

В судьбу я верю; сердце, наш господь,
ждет бесчудесных он чудес во всей красе;
лавины страсти, с наших лиц лиясь,
разрушат тюрьмы и казармы все.

И все огни грядущие — во мне,
чтоб я бойцом последним стал. Мой стяг
прикосновенье ласковое. Все
в путь двинется, коль сделаю я шаг.

И шапку ликованья в небеса
согбенный день взметнет, коль я один
и буду зеркалом у вас в сердцах,
я сын земли, и улицы я сын.

В чем вера и расчет небесных тел,
в орбите огнедышащего круга,
какая сила и какой прицел
им позволяет миновать друг друга?

Казалось, только бы закрыть глаза,
и — вдребезги! Пожар блогословенный!
Какие золотые тормоза
хранят благополучие Вселенной?

Я бы решил, что это — власть причуд
любви между планетой и планетой,
но так многозначителен прищур,
мигающий над бездной этой.

И мотыльки ночные над огнем
теряют пыль, столкнувшись при круженье.
И странен мир. И странно пуст мой дом.
И нет тебя. И все вокруг в движенье.

Поэт я, но какое дело
мне до поэзии самой?
Нелепо, если б вдруг взлетела
в зенит звезда с реки ночной.

Пусть время тянется уныло,
забыл я сказок молоко, —
я пью глоток земного мира
с небесной пеной облаков.

Ручей прекрасен — лезь купаться!
Покой и трепетность твоя
обнимутся и растворятся
в разумном лепете ручья.

Поэты? Что мне все поэты?
Их пачкотню я не люблю,
где вымышленные предметы
они рисуют во хмелю.

Дойду до разума и выше
сквозь будней грязную корчму!..
Плести слова лакейских виршей
негоже вольному уму.

Ешь, спи, целуйся, обнимайся!
Но с вечностью равняйся сам.
И не служи, не поддавайся
уродующим нас властям.

А если счастье компромиссно —
плати краснухою лица,
и лихорадкой ненавистной,
и панибратством подлеца.

Я рот не затыкаю в споре.
Ищу совета у наук.
И помнит обо мне на поле
крестьянин, опершись на плуг.

И чувствует меня рабочий
всем телом, что напряжено;
и ждет парнишка, озабочен,
возле вечернего кино.

Где подлых недругов ватаги
на стих мой лезут не добром,
там танки братские в атаки
идут под рифм победный гром.

Да, человек велик не очень,
но неуемен и крылат.
За ним родительские очи
любви и разума следят.

Мы не профессора, и не томные златоусты-попы,
и не герои, под общие вздохи идущие в бой,
те, что сейчас повсюду в беспамятстве вповалку лежат —
на исхлестанных молниями полях, на затопленных солнцем горах,
на дне морском,
повсюду, во всем мире.
Под синевой небосвода полощется время в бесцельной крови.
Но мы — вдали от всего.
Мы внизу, в казарменной темени доходных домов,
безмолвные, вечные, заполняющие всё и вся, словно сама материя.
Вчера мы рыдали, но завтра, быть может, век удивится нашим делам,
Да! Потому что из наших короткопалых уродливых рук
изливается свежая сила,
и завтра она прольется на новые стены!
Завтра обрушим на развалины жизнь — громады из асбеста, железа, гранита.
Прочь бутафорию государства!
Прочь лунный свет и кабаре!
Воздвигнем небоскребы, а игрушками будут модели Эйфелевой башни.
Мосты — на быках из базальта.
Стальные знаменья на площадях.
Столкнем на дохлые рельсы воющие, огнедышащие паровозы!
Чтобы они метеорами мчались по своим орбитам.
Чтобы сверкали.
Мы смешаем невиданные краски. Протянем по дну океана новые кабели.
Очаруем прекраснейших женщин, чтобы земля вынянчила новый род,
чтобы новые поэты, ликуя, воспели новый облик времени
В РИМЕ, ПАРИЖЕ, МОСКВЕ, БЕРЛИНЕ, ЛОНДОНЕ И БУДАПЕШТЕ.