Андон Чаюпи - Поэзия социалистических стран Европы

Должно быть, он тому назад мгновенье
неотразимый в споре аргумент
привел и вот, совсем не монумент,
а вождь, сплошной порыв и нетерпенье,

идет туда, где говор, и движенье,
и блеск знамен и пулеметных лент.
Он кепку в правой сжал руке.
«Момент
серьезен. Позу брось и украшенья!» —
так говорит он тем, кто в этот час
пришел на площадь. Ради этих масс
он жил, деля страданья вместе с ними.

И потому они пошли за ним,
срывая цепи, мудрым и простым
словам верны, считая их своими.

Большое дерево в окне
шумит листвою влажной,
и странен шум его протяжный
в безветрии.
Так человек во сне
кричит.
Прислушайся, услышишь: в лихорадке
мир корчится.
Курчавые моря
взъерошены.
Жизнь бьется, как в припадке,
и ждет добра, надеждою горя.
Забыт покой.
Зло подается туго.
На Африку взгляни —
ее судьба меняется.
От севера до юга —
везде — борьба.
И небо взбудоражено над нами,
расколотое грозными громами.

Недешево
нам обойдется свет
проложенных с трудом
грядущих лет.
Мой грустный спор
с самим собою длится:
зло иль добро на свете победит?
Не спится.
И время ночью медленно летит.
Свобода — вот что светит нам за тьмой.
Свобода — это слово дарит счастье.
Лесные звери так, сжимая в пасти,
детенышей своих несут домой.
Твердим и снова пробуем на вкус.
Свобода! О, какой прекрасный груз!

В дыму и пламени планета,
в переплетенье тьмы и света,
в крови и муках до поры.
Новорожденные миры
встают и расправляют плечи
вдали, в глуши.
Смотри же вглубь, верь в разум человечий
и с выводами не спеши.
Еще так много впереди
забот, и горя, и надрыва.
Еще все дико, косо, криво,
еще не раз в твоей груди
забьется сердце, сострадая
и горячась…

Настанет срок,
и вся земля,
от края и до края,
вздохнет легко, избавясь от тревог.
И трубный глас сражениям и войнам
конец объявит, радость торопя.
И человек воистину достойным
предстанет мира, жизни и себя.
Раздоры прекратятся. Но пока
бушуют страсти! Жизнь недорога.
И белый свет кровавых зорь красней,
О, сколько бед,
и боли, и смертей!

Помнишь, тогда эти ветви гудели,
головы в плечи деревья втянули,
и трепетали они, и боялись
черного, бурю таящего неба.

Ветви гудели,
капли дождя били, будто бы пули.
Листья рыдали,
как из земли эти молнии были.
Метлы мели побледневшую землю,
и устремились в дорогу желанья,
вечные наши стремления к цели.
Листья дрожали, они трепетали.
Ветви гудели.

Голубые реки
над тобой, столица!
Вижу: над бульваром облако лучится,
куда оно мчится, румяная птица?
Яйцо золотое, где-то у крыла там,
блещет, налитое солнечным закатом.

Небо голубое льется над столицей,
будущее наше, голубые реки.
Небо над Москвою,
я всегда с тобою,
мы одной мечтою
связаны
навеки!

Поезд твой оторвался от сумерек станционных, и вдруг стемнело.
Меж деревьев залегшее горе этот миг уловило,
черной массой осело на души и на кроны деревьев.
Но до Кунцева уж докатился поезд твой, отчаянья полный
(там Багрицкий смотрел когда-то на созвездья,
и, задыхаясь, все пытался понять он что-то).
И похоже, что в бездне небесной никаких уж и звезд не осталось,
а до нас долетает одно лишь сиянье былое —
извивающиеся обрывки нитей с прялки, давно казненной.
И печально существование за вагонными окнами,
будто уж не поезд идет, а струится река, так и бакены меркнут.
Ночь везде — впереди и сзади.
На сгустившемся небе томятся только несколько звезд забытых,
мгла течет безутешным потоком и безмолвно ширится морем.
Я сажусь на рельсовый берег: надо мною застыло время.
Ты сейчас открываешь двери нашей квартиры,
и в руке твоей ключ короткий и другой, подлиннее.
Успокойся! И я успокоюсь. Мне страх опостылел.
Плохо быть одному во мраке затемненного этого мира.
Мы не можем жить друг без друга.

Зачем же люди плачут по домам,
не выходя на улицу, не собираясь
на площадях, открытых всем ветрам?
Зачем они, от боли содрогаясь,
прижав к глазам измученным платок,
рыдают немощно? Из этих слез соленых
такой бы ринулся по городу поток
бушующий, от этих горьких стонов
такой бы смерч пронесся по жилью
и грозное перо такие б обвиненья
вписало в книгу, Венгрия, твою, —
что даже мертвые во всем твоем краю
восстали б, требуя отмщенья!

Черные руки вздымают мосты.
Мертвые люди вздымают персты.
Мать моя, руку вздымаешь и ты.

Черною тенью скользят облака.
С визгом и воплем несется река.
Давит ее человечья тоска.

Нет ей покоя от мертвых гостей.
Русло от боли сжимается в ней.
Волны — и те человечней людей.

Вихри — и те человечней врага.
В ужасе гонят они облака.
Полная слез, негодует река.

Буря прошла,
отгремела гроза, улетая.
Всхлипнув от слез,
засыпает в кроватке дитя.
Падая наземь,
струится вода дождевая,
тихо лепечут
последние капли дождя.

Мать моя смотрит
сквозь окна души моей снова.
В сердце мне льется
сияние светлых очей.
Плачет душа,
но отчаянья нет уж былого.
Только слеза моя
все горячей…

На плечах — полсотни годов.
В голове — полтыщи стихов.
Нарастает горечь во мне…
Не до шуток, не до пустяков.

С этой горечью, с этой старостью,
с этой бренностью и усталостью,
словно крыша в день буревой,
смерть трещит над моей головой.

На дворе весны новоселье
соком жизненным орошено.
Мне бодливое это веселье
Ни к чему,
Только мучит оно.

Вслед легенде, я повторяю:
«Для чего ты оставил меня?»
И кричу я, в огне полыхая,
что во мне уже мало огня.

Я половину хлеба съел,
и стал я тем, чем стать успел.
И над моею головой
не веет грозный рок.
Но об одном печаль моя:
из дел земного бытия
лишь половину сделал я
того, что сделать мог.

Утро весеннее, тополь седой,
красный закат над листвой молодой,
тихая ночь с одинокой звездой —
первыми вы
научили любить
мальчика, бывшего некогда мной.

Было моим только то, что любил.
Животворящей весною я был.
Не был бы я весной настоящей,
если не стал бы листвою шумящей,
 если б закат и звезду позабыл.