Андон Чаюпи - Поэзия социалистических стран Европы

Черные руки вздымают мосты.
Мертвые люди вздымают персты.
Мать моя, руку вздымаешь и ты.

Черною тенью скользят облака.
С визгом и воплем несется река.
Давит ее человечья тоска.

Нет ей покоя от мертвых гостей.
Русло от боли сжимается в ней.
Волны — и те человечней людей.

Вихри — и те человечней врага.
В ужасе гонят они облака.
Полная слез, негодует река.

Буря прошла,
отгремела гроза, улетая.
Всхлипнув от слез,
засыпает в кроватке дитя.
Падая наземь,
струится вода дождевая,
тихо лепечут
последние капли дождя.

Мать моя смотрит
сквозь окна души моей снова.
В сердце мне льется
сияние светлых очей.
Плачет душа,
но отчаянья нет уж былого.
Только слеза моя
все горячей…

На плечах — полсотни годов.
В голове — полтыщи стихов.
Нарастает горечь во мне…
Не до шуток, не до пустяков.

С этой горечью, с этой старостью,
с этой бренностью и усталостью,
словно крыша в день буревой,
смерть трещит над моей головой.

На дворе весны новоселье
соком жизненным орошено.
Мне бодливое это веселье
Ни к чему,
Только мучит оно.

Вслед легенде, я повторяю:
«Для чего ты оставил меня?»
И кричу я, в огне полыхая,
что во мне уже мало огня.

Я половину хлеба съел,
и стал я тем, чем стать успел.
И над моею головой
не веет грозный рок.
Но об одном печаль моя:
из дел земного бытия
лишь половину сделал я
того, что сделать мог.

Утро весеннее, тополь седой,
красный закат над листвой молодой,
тихая ночь с одинокой звездой —
первыми вы
научили любить
мальчика, бывшего некогда мной.

Было моим только то, что любил.
Животворящей весною я был.
Не был бы я весной настоящей,
если не стал бы листвою шумящей,
 если б закат и звезду позабыл.

Отчий дом порочить никогда не дам
вам, чей светлый праздник в каждом горе нашем.
Если загорится — мне тушить, не вам.
Мы без вас потушим и без вас отпляшем
так, что тошно будет каблукам!

Спрашивал закаты,
спрашивал рассветы —
нужно было, надо
затевать все это?
У души, у разума
и у шрамов спрашивал,
что ношу на теле:
нужно ль в самом деле?
Сорок лет, как вихри,
мчат меня по свету.

Если б можно было —
снова б начал это.

Остывает стих. Поэт ко сну отходит,
становясь мудрей.
Он устал. Не тронь его — не надо шума
у его дверей.

Завтра сам он рано встанет по тревоге:
«В наш последний бой!»
И стихи, не сбившиеся с ритма, он подымет
боевой трубой.

А покуда будет он стоять колонной,
думать и грустить,
чтобы пеплом всех развалин убеленным
в новый мир вступить.

Снегирек ко мне уселся на окно
и запел: «Не хмурься, Гидаш, —
все равно!

Не горюй, что созревает уж давно,
а созреть не может вишня, —
все равно!

Горы издали не круты, но дано
или нет достичь вершины —
все равно!

Глянь: за окнами сосулек уж полно,
насладись весной, а дальше —
все равно.

Год-другой, и в путь дорожку суждено,
ведь пойми ж, не отвертеться —
все равно.

Волновать тебя все это не должно,
и твою горячность видеть
мне смешно».

Я вскипел: как видно, все вы заодно!
Но одумался: не стоит.
Все равно.

Препираться с ним мне стыдно и грешно, —
так подумал я. Вот то-то
и оно!

Как я жил, так жить я буду! «Что ж, вольно
жить как хочешь! — он ответил. —
Все равно!»

И взялся я за работу. Он взмахнул
дерзко крыльями и, свистнув,
упорхнул.

И гадал я: почему же — разбери! —
и в тебе заговорили
снегири!

Солнечный
осенний луч,
глянь, пробившись между туч,
мне в лицо еще живое.
Это время буревое
ухватил бы я, могуч,
за бодливый рог рукою!
— За бодливый рог рукой?
Прок какой ловить мгновенье?
Ну, так, значит, успокой смертное мое смятенье
и бессмертья мощью мнимой — иль не мнимой —
озари мой
бунтовской, неукротимый
облик, что живуч средь туч,
как и ты,
осенний луч.

Птицы, птицы, птицы, птицы,
все, что во мне больше, чем тело, вся моя душа —
ваше щебетанье!

Светает. С песнями возвращаемся по лугам.
Нынче ночью все было крылатым —
слово, глоток, тиканье часов.
Руки любимой были словно крылья.

Песни были крылья, дверные ручки — крылья,
мне было радостно лежать меж крыльев простынь.
Я уже засыпал, когда под окном,
по трубному зову майского солнца

деревья вытряхнули своих птиц!
Шумное утреннее жертвоприношение.
Звучали арии и птичьи перья;
взлетел к небу цветной ворох мыслей.

Трепет знамен, фейерверк ангелов, сумасшедшая канонада,
первый громыхающий поцелуй — после него
с влюбленных слетают полыхающие рубашки.

Это роение было таким сверкающим и победоносным,
что мое высвобождающееся веселье
порхнуло к нему, смешалось с ним, словно аромат с ароматом.

К чему же оплакивать уходящую юность?
Ведь она уходит на сверкающие небесные поля, рассеивается по ним,
как шелковистый дым жертвоприношения.

Права, права… На все ты вправе,
пока одет ты этой явью,
наследьем, властью, как и тою
пылающею нищетою,
что в лоб тебе удары сыплет,
венчая огненной короной,
и тычет в руки твои скипетр,
пожаром гнева раскаленный.

Гордись! От сердца эти знаки
предназначенья. Ты не всякий,
а избранный. Бороться будешь
ты с тиранией древних чудищ.
Готовься! Серый плащ накинув,
крадись, никем не обнаружен
в одежде простолюдинов
и сказочном всеоружье.

Змеиный жир и конский волос,
коварство, предков вещий голос —
все в ход! Любой отпущен будет
грех! Победителей не судят!
Хитри! Громада добра люда
ждет чуда от тебя, ждет чуда,
а иначе палач подымет
меч на тебя — и кончишь худо!

О, гордо-сладостное право
презреть всех богачей, их славу,
их спесь, весь облик их блестящий,
всю сласть их милости пьянящей,
как презирали они сами
и вопль, и вонь народа в рабстве,
который в сердце твоем знамя
вздымает и зовет сражаться.

Куда б ни вознесенный,
с одеждой этой и с короной
не расставайся. Пусть ничто
вовеки не подавит тот
мятеж, который доведет
когда-нибудь тебя до смерти
и сунет в мертвый твой оскал
упрямо-твердые вопросы,
чтоб смертию ты смерть попрал.