Андон Чаюпи - Поэзия социалистических стран Европы

Пишу. Вдруг запах рыбы от запруд
вошел. И сразу — в сердце, в ноздри, в поры!
— Меня послали, — говорит, — озера.
— Ну, как дела?
— Живу, как все живут.

Работа ждет на письменном столе.
Но не могу! Стучится гость незваный:
грибами пахнет. Это сквозь окно
вступает лес, растущий за поляной.

Потом вбегает тополь. Чуть живой,
косноязычный, до смерти влюбленный.
Ликует поле. Это по меже
везут навоз в телеге пароконной.

Потом — труба. Над нею дым лозой.
Мыча, идет соседская корова.
Потом — все кучевые облака
и все былинки луга заливного.

И так они по-братски говорят,
что жить легко, и нужно, и не сложно,
что невозможно не поверить им.
И тут — слеза. Сдержаться невозможно.

Отцовская привычка: я с трудом
беру
протянутую мне ладонь.

А сколько было добрых, честных рук,
тех рук,
что крепче всех порук.

А сколько рук твердили мне: «Браток,
держись!»
И это был залог.

Я тот залог берег,
в себе копил —
надежду, преданность, и пыл,
и доброту, и твердость.

Я в долгу,
ни спрятать, ни растратить не могу
то общее, священное добро —
ради него
я взялся за перо.

Задумывается рука
над смыслом рукоятий.
Блестит поверхность черенка
от всех рукопожатий.

Задумывается ладонь
над каждой рукояткой —
старинной, желтой, как латунь,
удобною и хваткой.

И, как лоснящихся коней,
я глажу их, усталых.
Что может быть ловчей, складней?
Но кто же воспитал их?

Что было с ними? Вот лежат,
прокурены, как трубки.
Одни — к любому поспешат,
другие — однолюбки.

Кто их характер шлифовал,
помог сформироваться?
Я с ними бы потолковал
и мог бы столковаться.

Как их движения умны,
как дельны и толковы!
И приспособлены они
для замысла людского.

Усаживаюсь молча на кровать.
На стол вещей вытряхиваю груду —
часы, бумагу, нож… Я горевать,
ложась в постель, теперь уже не буду,
что в дымке этих лет
твой затерялся след
и никакой надежды больше нет.

Старею, видно? Вижу мрак ночной,
что растворит в себе мои печали.
Потом — твои глаза передо мной,
глаза, что раньше мне обозначали
и дня неспешный ход,
и к ночи переход —
закат обозначали и восход.

Как темен мир! Отвыкнув от тебя,
себя к забвенью, что ли, приучаю?
Вздыхаю громко. Спешки не любя,
в себе вдруг суетливость примечаю,
и задыхаться стал,
как будто уже стар,
как будто в гору шел — и вот устал.

Была ты полем? Воздухом? Постой —
а может, просто ветром в чистом поле?
Цветенья запах, терпкий и густой,
настигнет вдруг — и вскрикну, как от боли.
И страх в моей груди:
скорее проходи —
опасна эта пропасть позади!

А полночь дышит, как уснувший чиж.
На камне звук шагов моих стихает.
И тропки в темноте не различишь —
она скользит и под гору стекает.
И я скольжу едва,
как явь, как синева,
на той земле, где ты еще жива.

Детских лет наставники первые
(«Будь свободен!»), друзья мои верные,
горизонт мой собой заполнили —

этих линий абстрактных молнии,
сотни тысяч в полете — птицы,
вечно юные мои птицы —
научили дышать глубоко,
научили глядеть далеко.
Вашу скоропись я читаю.
Сейсмография мыслей и чувств.
Слов безмолвных молниеносность.

(Тем страшней слова, если свет
полыхает, а звука нет.)

Это все понимал я когда-то —
но сегодня еще в моих пальцах —
все живет в моих пальцах
желанье
написать на больших ваших вечных скрижалях,
как ответ мой последний и как завещанье, —
то, что стоит писать и сейчас —
то, чему научился у вас.

Здесь, в Зугло, где таился ужас,
на площади, где стынут лужи
и разворочены дома,
над незалеченною раной
могильный этот холм багряный
встал, как Уверенность сама.

По-русски я не понимаю,
стою, молчу, смотрю, гадаю:
здесь погребенный где рожден?
Он правнук Лермонтова или
праправнук Пушкина? Могиле
я говорю: ответь, кто он?

Заводом, шахтой, — кем, не знаю, —
был послан он, чтоб на Дунае
бороться с варварской ордой,
которая хотела солнце
сорвать с небес и все колодцы
наполнить мертвою водой.

Кто он? И будто бы ответом
горит на памятнике этом
пятиконечная звезда.
Смотри! Пятерка пальцев звездных
к востоку, в мир полей колхозных,
указывает нам туда!

Какой простор! Поля, заводы,
фабричных дымов хороводы…
Стучат станки, поют ремни,
комбайны и автомобили…
О, не об этой ли могиле
кричат они, поют они!

О нем, о нем поют стихии,
и через все поля земные
всем небесам несется весть
про воина, про человека…
Он — слава молодого века.
Победа — это он и есть!

— А будет новая война?
— Отчизну строй. Растет она.
Крепи отечество свое.
Лелей цветы, сметай гнилье.
Смотри, земля детьми полна!
— А будет новая война?
— Их смех ты слышишь? Так ручья
звенит струя. Так бьет волна!
— А будет новая война?
— Иди с детьми и песни пой!
Пойдем веселою тропой
к вершине. Вот она. Видна!
— А будет новая война?
— Смотри, зовет издалека
тропиночка! Она узка,
едва заметна, а ведет
до самых голубых высот.
К вершинам гор ведет она.
— А будет новая война?
— Смотри, козленок проскакал
там, у подножья горных скал.
Плывут по небу облака.
И женщины доят коров
средь зеленеющих лугов.
Ты слышишь: струи молока
звенят о донышко ведра
чистейшим звоном серебра!
И вот летит издалека
ночь в облике нетопыря,
чтоб утром новая заря
взошла на небо, весела,
с небес прогнала и смела
мрак нетопырева крыла.
Ты видишь дней веселый бег
через цветы и через снег!
Прекрасны года времена!
— А будет новая война?
— Строй родину, растет она!
Родимый край
оберегай,
свой разум, руки укрепи —
удержишь зверя на цепи!

Обрывками веревки завязаны узлы.
Осиным роем искры летают среди мглы.
Резвится жеребенок. На дереве — орлан.
И местность опаленная. И снежно по полям.

На рельсах и на стрелках былых годов и дней
мой малый мир качается под светом фонарей.
Село со ртом разинутым, то, что считал своим,
глазеющие горы, а не Париж и Рим.

Куда нас пропустили, вы, семафоры лет?
В какие дали, юность, купила ты билет?
Какими крутизнами ты мчишься вдоль реки?
В какие воды сброшены корзины и тюки?

Где искры те летают, в какой шипят воде?
Столбы где телеграфные, где зимы, весны где?
Где жеребенок носится и где орлан парит?
И на какой планете гармошка говорит?

Качавшиеся с нами где наши поезда?
Кто ждет меня на станции? Доеду я когда?
И если только в памяти мой сад и дом родной,
то все равно не в прошлое уйду я, а домой!