Рабиндранат Тагор - Ты погляди без отчаянья… (стихотворения)

              Полаша горделивый вид
                     Меня не привлечет.
Ашоки[64] слава, бокула почет,
              Поэт, устанешь славить ты
И малоти и моллики[65] цветы.
О Мохуа, по-деревенски просто
Зовешься ты, но по осанке, росту
Ты так же величава и горда,
                     Как женщина труда,
              И деревом моим любимым
              С достоинством неколебимым
              Стоишь в лесу ты, устремив
              Высоко к небу свой порыв.
              Средь пальм и зарослей баньяна
                                          Ты утром рано
              С приветом солнцу шлешь поклон.
              Темнеет, хмурясь, небосклон,
              В лесу тревожен шум ветвей,
И завывает жгучий суховей,
              Но от него спешат укрыться
              В твоей листве, как гости, птицы.

              В дни засухи по диким тропам
                     Голодным скопом
              Лесные звери тихо бродят
              И подаяние твое находят.
                            Строга, сурова,
              Ты, как отшельник, претерпеть готова
              Лишения и горести одни, —
              Но видел я тебя в другие дни,
              Как трепетно в цветенье ты встречала
                            Весны начало,
              Наполнив чашечки цветов вином
              Для пчел, гудящих радостно кругом,
              И дев лесных, копивших сок цветочный
                     Для пляски под луной полночной.
              В тебе живительный источник сил.
              О, как в стволе он тайно накопил,
              Такой пленительный весенний пыл?
              И я шепчу тебе наедине,
Что имя «Мохуа» я дам моей жене.

       Она походит на́ реку в деревне.
              Все задушевней, все напевней
       Неторопливое журчание волны.
              Ни омутов, ни быстрины.
       Над ней навис шатер листвы древесной,
       Он как бы уменьшает свод небесный.
                     Хоть неширок
                     Ее мирок,
       Там, незатейливы и немудрящи,
Раскрылись чашечки цветов лесных, как в чаще.
       Себе цены не знает настоящей
              Их мед, а пчелы никому
       Не скажут, какова цена ему.
       В простых заботах время пробегает;
       Она в углу светильник зажигает.
              С распущенными волосами,
                     С цветами
       Домой приходит после омовенья,
       Чтоб на рассвете совершить моленье,
       В душе сосредоточенность храня.
              Она в оконце среди дня
       Глядит на пруд, на водорослей пряди,
На трепет мотыльков над стекловидной гладью.
Душа погружена в безмолвье смутных дум,
А в воздухе разлит неясный полдня шум.
       Когда дневные умолкают звуки,
       Извилистою просекой в бамбуке,
       С кувшином на бедре, набросив покрывало,
                     Она спускается к причалу
                     Медлительной походкой.
              По-моему, к лицу ей имя «Кроткой».

                            К благодеянью тайной тягой
                     Душа ее наполнена, как влагой
                            Насыщены густые тучи
                            Для утоленья жажды жгучей.
Ашарха месяца томление под стать
Ее душе, дары стремящейся отдать.
                     Она – шатер ветвистого тамала[66],
                     Гостеприимство, из-под покрывала
                                   Глядящее с порога:
                     Не приведет ли путника дорога?
Ресницы опустив, она постелет ложе,
                     Чтоб отдохнул измученный прохожий.
Сама – как водоем прохладный, цветом схожий
                                   С вороньим оком:
              В таком пруду глубоком
       Лучами поглощенными всегда
       Пронизана спокойная вода.
       Однако черные бутоны глаз
       Бывали затуманены не раз
       Слезами, что веселью, как страданью,
Порой сопутствуют, являясь данью
                            Душевной божеству.
Ее «Усладой Взора» – назову.

       Любимый от ее коварства плачет.
Она схитрит, солжет и все переиначит.
                            За свет ему
                     Принять случалось тьму,
                     А белое зовет он черным
       И потакает прихотям притворным.
                     Или она – лишь наважденье,
       Лишь благодатной осени виденье,
                            Издалека
                     Несущей дождевые облака?
       Того и жди, что молния сверкнет
       И благосклонный взор перечеркнет.
Но ей самой в ущерб жестокая потеха:
Сперва любимого прогонит взрывом смеха,
                            Затем, наперекор себе,
       В безмолвной надрывается мольбе,
       Ушедшего зовет, полна унынья.
       Самой гордячке гибельна гордыня.

Зачем же на ее душевном небосводе
       Бушует сумасбродный по природе
              И шалый ветер? Почему она
       В своих поступках будто невольна?
                            Душа ее всегда в досаде
       И в неприметном для себя разладе.
       В пылу самоубийственного гнева
       Наносит милому обиду дева,
       Но, жалостью мгновенной сражена,
       К его ногам бросается она
       И душу изливает без остатка.
       Ее зовут, наверное, «Загадка».

              Из одинокого окна
              Ей в полдень даль видна
                     Как на ладони.

       Ни облачка на светлом небосклоне.
За полем рисовым – широкая река
Блестит среди густого тростника.
За нею пелена зеленой полумглы,
Где пальм кокосовых высокие стволы,
Деревья хлебные, горбатый джам.
Житье-бытье другой деревни там
       Проходит как бы в отчужденье:
       Людей неведомых рожденье,
Их смерть, их праздники, их будни.
       На крыше, с книгой, пополудни
Она сидит. Не собранные сзади,
Свободно ей на грудь скользнули пряди.
       Душа ее блуждает где-то,
Оплакивая вымысел поэта.
              Сказанье о герое
Находит в ней сочувствие живое,
И с тем, кого не видела, в разлуке
Она тоскует. В полнолунье звуки
Унылой песни лодочника к ней
       Доносятся сперва сильней,
Затем слабее, словно дальний зов,
С челна, плывущего меж сонных берегов,
       И слезы беспричинные из глаз
              Струятся в этот час,
И пробуждаются в ней смутные желанья.
Из глубины веков ей слышатся преданья.
       О, как, должно быть, сладко в темноте
       Писать письмо на пальмовом листе
       Пером, обмакнутым в настой печали!
       «Мечтательницы» имя мы ей дали.

       Ее душа – ручей: она
       Журчанья ритмами полна.
       Ее речей текучая напевность
       Привносит оживленье в повседневность.
                            Порой
       В нее врывается игрой,
                            Потоком говорливым,
                            Бурливым,

       Вздымая пену смеха, волны песен.
              Ей мир застойный тесен.
Ее глаза – слова, жест – слово, поступь – слово,
       Что жилками листа лесного
       Повторено и вечно ново;
То слово, что поит рассаду вволю,
Гоня волну по рисовому полю
Порой осенней, в месяце ашшине;
       То слово, что ночами в звездной сини
       Тревожит нас мерцаньем беспокойным;
То слово, что звучит в жужжанье пчел нестройном,
С деревьев мохуа сбирающих пыльцу.
       «Певуньей» зваться ей к лицу.

Насмешница она искусная на редкость.
       Ее глумливых стрел известна меткость.
Сквозь ливень доброты, язвительно и яро,
Пробьется молния, когда не ждешь удара.
                            Ее насмешек буря
Ладью поклонника разносит, бедокуря.

       Ее учтивость вроде той тропы,
                     Где острые шипы
                     Впиваются в стопы.
              Кольцо незримого огня
       Ее оберегает, как броня.
Кто к ней приблизится – тем самым отдалится.
       Чье сердце покорила чаровница,
       Тому не будет от нее награды.
       Его удел – презренье без пощады.
       Лишь безучастному к ее гордыне
       И полному достоинства мужчине
              Над ней победа суждена.
       С блистающим светильником она
В один прекрасный день окажется у ног
       Того, кто ею пренебрег.
       К наукам у нее влеченье.
       Вошло ей в плоть и в кровь ученье.
       В ее душевный ритм оно вошло.
Ей разума печать отметила чело.
       Зазнайства ей не прибыло нисколько,
       Лишь красоты прибавилось – и только!
       Себя украсить ей дана способность.
       Ее наряда каждая подробность
                            Обдумана недаром,
       А жест как будто напоен нектаром.
       Ее походка, голос – волшебство!
       Она скрывать не хочет своего
              Лукавства, выдумок прелестных,
       С хулой и порицаньем несовместных.
       Она открыта взору, как луна,
       Но дымкою окутана она,
              И тайна есть в ее осанке.
По-моему, к лицу ей имя «Горожанки».