Дмитрий Сухарев (Сахаров) - При вечернем и утреннем свете

I
«Но, мой Паскаль,— он говорил Паскалю,—
Допустим, я для рифмы пасть оскалю,
И — что? Какая общая черта
Сроднит тебя, Паскаль, с оскалом рта?
С пасхальным звоном? Пасквилем? Паскудством?
Такой подход граничит с безрассудством.
Не вижу в этом смысла ни черта!»

«А ты увидь! — Паскаль ему на это.—
Ведь ты же сам, Декарт, чутьем поэта
Назвал Монблан, а не Па-де-Кале.
Монблан — скала. От звука шаг до сути.
Ты подсказал, как сдвинуть столбик ртути,
И я, Па-скаааль, полезу пааа скаа-ле!»{5}

Сей диалог имел происходить
В подпитии хвастливом и хвалебном,
Когда Декарт придумал восходить
С запаянною трубкой и молебном
(Экспериментум круцис!) на Монблан.
Молебен — вздор? Так с этим нету спору:
На языке вертелся мооо-нооо-план,
Да монопланов не было в ту пору.

II
«Но ртуть-то будет пааа-дать по шкааа-ле! —
Вскричал Декарт.— Тогда, согласно вздору,
Что ты несешь, не лезть бы надо в гору,
А опрометью мчать к Пааа-де-Каааале!»
Паскаль зевнул: «Так с этим нету спору…
Седлаю?»
Оппонент хлебнул из кружки:
«Ну нет, пешком. Пешком, но как из пушки»{6}

III
Здесь к Пушкину приходит наш рассказ.
Давно пора! Сам спор — не о ключе ли
К его стихам? Не зря же битый час
Мы проторчали с трубкой Торричелли.
Зато и слово выплыло как раз.
Итак: межполушарные качели!

Валяй, качайся — славная игра:
Одним поём, в другом ума палата.
О ртуть, она прозреньями чревата!
Так вот куда вела Монблан-гора!

IV
Там Анна пела с самого утра.

V
Поэзия должна быть глуповата.

Были корни кипариса
Суховаты и теплы,
А земля между корнями
Ноздревата и тепла,
И вознесшиеся в темень
Были теплыми стволы.

И звезда таясь глядела
Сверху вниз, и тишина
Тайной теплилась, и дева,
Было сказано, юна.
Было сказано: и темный
Кипарис. И нежный мирт.

И вода, что окружала
Тишину со всех сторон,
Многократно отражала
Безымянный блеск звезды.
Это небо было: небо
Отражало блеск воды.

Да и нужно ль, чтоб впрямую
Назывались имена,
Если — таинство? (И дева,
Было сказано, юна.)
Если слиты с кипарисом
И затылок и спина?

Мне нужно одиночество, как дот,
В котором я могу уединиться
От времени,
От временных забот:
Бетонный склеп и узкая бойница.

Бетонный свод и тоненькая щель.
Я к ней прильну и вдруг увижу цель
Цель жизни
Или просто жизнь без цели,
И пиршество,
И слезы на пиру.

Я оптику туманную протру
Полой шинели.

И если повезет, то я тетрадь
Заполню до последнего листочка.
Мне важно ничего не растерять.
Нужна глухая, замкнутая точка.
Бетонный свод — и луч издалека…

По свидетельству Блока, слеза
Застилает глаза
Начиная с 20-го года,
Ну а если точнее, то с той знаменитой строки,
Над которой, бывало, и мы, бедняки-чудаки,
Лили слезы и ведали спазмы подобного рода:
Редеет — облаков — летучая — гряда.

Про состав наших слез
Промолчу, это сложный вопрос,
Только старческим все же маразмом
Невозможно всерьез
Объяснить эти действия слезных желез,
Эту склонность к благим и хронически-сладостным
спазмам.

Если мир бестолков,
То зачем же, скажите, у нас, бедняков,
Есть такое богатство?

И слезы нашей след —
Разве ж это железистой клетки секрет?
Это признак секретного,
символ железного
братства!

— Семантику выводим из поэтики.
Поэтика из этики выводится.
В итоге получаются
Пейзажики, портретики,
Короче, всё, что в книгах наших водится,
И оды.
И баллады.
И сонетики.

— Короче, вы фанатики фонетики?
И ваши декларации —
Всего лишь декорации,
Скрывающие мизерную суть?

— Быть может. Может быть. Не обессудь.

Вот первый луч, собрат луча второго,
Подрагивая, сохнет на стене.

Вот первое младенческое слово
Спросонок обнажается во мне.

Удел мой светел. Путь еще не начат.
Я жду, я жду, сейчас настанет миг,
И позовут меня и крикнут:
— Мальчик!

А я не мальчик.
Я уже старик.

Остерегись говорить о любви,
Остановись у последнего края,
Низкое солнце висит, догорая,
Длинные тени за нами легли.

Тени тягучие — дней череда,
Цепи гремучие давних событий,
Не разорвать их и не позабыть их
Не говори о любви никогда.

Ай, какое было чувство —
Упивался, уповал!

Было чувство, стало пусто,
Все убито наповал.

Пусто, пусто, моя радость,
Скушно, ветрено в груди,
И такая хлещет храбрость,
Что хоть гоголем ходи:
Хоть в князья, хоть в Соловки
Все пустые пустяки!

Будто белую рубаху
На прощаньице надел,
Будто голову на плаху
Бряк! — и в небо поглядел.
Глянул в небо прямо с плахи -
В нем ни ангела, ни птахи.
В рай ли, в ад ли — однова!
Покатилась голова.

У души моей вот-вот
Загремят раздоры с телом,
Намекнула между делом
Душа телу на развод.

Разойдутся, разведутся —
Тело вниз, душа наверх,
А я, бедный, куда денусь,
С кем остаться мне навек?

С телом в темень не хочу —
Чем в бездушии заняться?
К душам жить не полечу —
Ни прижаться, ни обняться.

Мне бы с вами, мне бы с вами,
Хоть на корочке сухой,
Хоть на краешке скамьи —
С вами, милые мои.

Небо на свете одно,
Двух не бывает небес.
Мне-то не все ли равно,
Сколько на свете невест?
Ты мне на свете — одна
С давнего дня до седин.
Ты мне, как небо, дана,
Чтобы я не был один.

Грянет пустая тоска —
Вот я и снова в пути.
К морю уходит река,
Чтобы дождями прийти.
Стынет река подо льдом,
Чтобы очнуться в тепле.
Я покидаю твой дом,
Чтобы вернуться к тебе.

Ты мне как небо — земле:
Влага и свет и тепло.
Много ли проку в зерне,
Если оно не взошло?
Лопнут весной семена,
К небу потянутся в срок!
Ты мне, как небо, нужна,
Чтобы тянулся как мог.

1
Нам тоже выпала редкая удача
Провести осень в Сигулде.
Кроме удачи, выпал дождь,
Вернее, он выпадал то и дело,
И нам оставалось слушать,
Как хозяйка ледяным голосом
Выговаривает дочери —
Голубому цветку младшего школьного возраста.

Когда в дожде случались просветы,
Мы торопливо дышали,
Даже спускались к реке.
Несмотря на стужу, всюду росли грибы —
На улице у кромки домов
И у кромки воды на реке.
Мы сносили грибы в холодную комнату,
И любовались, и чистили, и отделяли шляпки от ножек,
И хозяйка ледяным голосом напоминала,
Что сдавала нам койки,
Но вовсе не право
Варить, сушить или, упаси боже, жарить
Грибы.

Однажды на Гауе
Я отвернул камень
И увидел, что он облеплен планариями.
Обилие планарий — вот что меня поразило,
Такого не было даже на Балатоне,
Где их отнюдь не мало.

Говорят, глупые планарии умнеют,
Если их накормить умными планариями.
Мы кормились в столовой хлебным супом,
Это сносно для желудка,
Но вряд ли хорошо для ума.

Я набрал планарий в банку
И привез их в Москву аспирантке Ирине.
— Какой это вид? — спросила Ирина.
— Не знаю,— ответил я.

2
Гадали: что выпадет нам впереди?
Нам выпала осень.
В тот год из нее выпадали дожди,
Как зубы из десен.

Дожди одолели, и все-таки год
Не выпал из ряда,—
Конечно, не в смысле дождливых погод,
Но в смысле наряда.

В ту осень наряд отсыревших осин
Пылал неуклонно,
И клен только к вечеру пламя гасил
Водой небосклона.

Я так и не понял: гасил по нужде
Иль просто со скуки?
Была ли нужда, чтобы гасли в дожде
И краски и звуки?

Была ли нужда, чтобы ветер листву
Крутил каруселью?
Какому он этим платил божеству,
Какому веселью?

И все-таки осень свой срок прожила,
Хоть стыла во мраке,
Где ей не хватало в тот год для тепла
Детей и собаки.

Глушила дождями и краску и звук
И душу томила.
(Уедем!..) И все выпадало из рук
И было немило.