Гафур Гулям - Стихотворения и поэмы

Тихою ночью, звездною ночью
мир перед взором до дна раскрыт…
Юношу вижу: строг, озабочен,
над книгами он до утра сидит.

То не резец на гранитных плитах
врезает надпись на сотни лет, —
это в мозгу, в извилинах скрытых,
врезается знания светлый след.

Страницы шуршат, и весенней ночи
всё глубже становится тишина…
Нашел наконец! Из тысячи строчек
именно эта ему нужна.

И словно в единственной строчке этой
все тайны вселенной заключены:
жгучей, слепящею вспышкой света
мысли внезапно озарены.

Тихо вокруг.
                   Темнота сгустилась,
и, как невидимое крыло,
ласково будущее склонилось,
за плечи юношу обняло.

Нет, не напрасны его усилья,
такого большая дорога ждет,
близится день, и, расправив крылья,
он устремится в первый полет!..

В зачетной книжке ряды пятерок —
это ступеньки вчерашних дней.
Уже он диплом защищает скоро,
и берег будущий всё видней.

Всё впереди: и борьба с рутиной,
и неудачи, и торжество!..
С гордостью, как на достойного сына,
будет страна глядеть на него.

Светает…
              Работою увлеченный,
всю ночь не сомкнул он упрямых глаз…
Вот он уже молодой ученый,
всходит на кафедру первый раз.

А сердце стучит горячо, тревожно:
отныне науке всю жизнь отдай!..
Отец постучался в дверь осторожно, входит:
«Сынок, остывает чай…»

Ворвалась мне в жизнь — и всё смешала
вдруг бесцеремонная весна.
Как букет из весен — из фиалок
я букет поставил у окна.

Отвлекают розы неучтиво
от работы помыслы мои.
Принесли весенние мотивы
в сад без позволенья соловьи.

Прискакавший на гнедом баире,
друг на свадьбу звал меня с утра.
Это тоже оттого, что в мире
воцарилась вешняя пора.

Что ж, когда уже спасенья нету
от вторжения весенних див,
я решил прибавить в мире цвету,
новых роз на клумбах насадив.

Старость — враг для чувств неугомонных;
всё же мне пока еще не сто!
Пара горлинок бесцеремонных
свила под окном моим гнездо…

Ткачихи имя на ковре найду,
читая разноцветные штрихи.
Я растопил в чернильнице звезду,
чтоб написать лучистые стихи.

Я долго жду — пусть новый день, горя,
прогонит ночи беспросветный гнет,
начало жизни — светлая заря.
Начало счастья — солнечный восход.

Раскрыл тетрадь. Вдруг там, на берегу,
зарделось небо. День сверкнул в реке.
Как луч восхода от цветка к цветку,
перо стремится от строки к строке.

Пусть будет отражен здесь, под рукой,
в безбрежности стиха весь белый свет,
смеется девушка, став над рекой.
Река, искрясь, смеется ей в ответ.

На верхушках тополевых
      в шапках старых гнезд
песню утру прочирикал
      зимник здешних мест.
Листья падают — большие
      лапы желтых звезд,
куры зябко под застрехой
       выбрали насест.

Сто несшибленных орехов
       на кривых ветвях
в вышине еще чернеют,
        к радости ворон.
Бодро прыгает сорока,
       позабывши страх.
Суслик выглянул из норки,
        Жизнью умудрен.

По бахчам и огородам
         шорох, свист и писк.
Нижней губки не касаясь
          верхнею губой,
Словно юный стихотворец
         (модный, весь изыск),
трудится над кочерыжкой
          кролик молодой.

А под толстым одеялом
        трав и камыша спит,
как труженик усталый,
        старая лоза.
На дувал облокотившись,
        мирно, чуть дыша,
дремлет вишня, как ребенок,
        приоткрыв глаза.

Говор, пенье, бормотанье —
        под любой стеной.
Это — слитный шум арыков,
        всплески ручейков,
где поет струя, сливаясь
        со струей родной:
«Здравствуй! Мы отныне вместе
        на века веков!»

Вот подносом желтой бронзы
        солнце поднялось
над верхушками могучих
        кряжистых чинар,
медленно, почти не грея,
        зная всё насквозь…
знать, до мая сберегая
        вечно юный жар.

Не спеша, как на прогулке,
        пашнею идет,
на плечо кетмень тяжелый
        вскинув неспроста,
старый друг белобородый,
        мудрый садовод,
стройный, словно таволжинка,
        Миршакар-ата.

Сад грядущего он видит
        в тысяче примет —
где гнездо лозе готовить,
        где сажать урюк…
Миршакар! Тебе неужто
        восемьдесят лет?
Если бы и нам такими
        быть, как ты, мой друг!

И глупец лозу сумеет
        изрубить в дрова,
но взрастит лозу не всякий.
      Тем велик твой труд.
Под ногой растет и вянет
        дикая трава,
но плоды твоих деяний
        в мире не умрут.

Миршакар! Величье тайны
         жизни ты постиг.
Будь счастлив и долговечен,
         бодрый садовод,
Как платан тысячелетний,
         мощен и велик!
Пусть под этой сенью племя
         сильное цветет!

Стали мои волосы жидки и белесы,
их как будто ветер с головы унес..
А моя дочурка, пока расчешет косы,
целый вечер мучается, сердится до слез.

А порой по-модному волосы уложит
и собой любуется в зеркале тайком.
Посмотрю на это — досада сердце гложет,
словно цветничок мой испорчен сорняком.

Мне в карман расческа попала по ошибке,
я сперва не понял, подумал: как же так?..
А жена ответила, не сдержав улыбки:
«Это сын твой старший надевал пиджак».

Сын — того же роста, только чуть потоньше,
как же так он быстро успел меня догнать?
А ботинки носит уж на номер больше —
будет он по жизни широко шагать!

На детей любуюсь, счастья им желаю,
их густые волосы треплет ветерок…
Сам же перед зеркалом иногда вздыхаю:
надо мной смеется беззубый гребешок.

Дрожит небосвод, потрясенный рычанием
                                                                            льва, —
Поль Робсон поет
на подмостках среди площадей.
И в песне могучей гремят огневые слова
о горьком бесправье,
об участи черных людей.

Поет свою песню сын черного негра-раба,
и в ней возникает сознанье народа само,
в ней горе и ужас,
в ней вечных скитальцев судьба,
в кварталах Гарлема до смерти влачащих ярмо.

Звучат в этой песне
и страсть, и надежда, и гнев,
и весть о грядущем,
и отблески будущих лет.
Да, солнце взойдет, вековечную тьму одолев,
и в хижине дядюшки Тома настанет рассвет!

Когда, подчиняясь послушно веленью души
и знамя надежды в сознанье своем водрузив,
сажусь я за стол
и перу повторяю: «Пиши!» —
грядущего солнце горит предо мной, как призыв.

У каждой страны
свой обычай, свое естество.
И собственный строй,
до которого дела нам нет.
Кто лезет к соседу подглядывать тайны его,
тот будет ему уже враг, а не добрый сосед.

Вблизи Уолл-стрита
огромное кладбище есть.
Здесь гангстеры заперли клад золотой под замок,
и волю народов хотят схоронить они здесь,
чтоб мир на земле никогда воцариться не мог:
теорию расы они повторяют в наш век,
чтоб ссорить народы,
но верить в их расовый бред
глупей, чем искать среди льдов Арарата
ковчег,
где будто бы плавали с Ноем
Сим, Хам и Яфет.

В колониях мучатся люди уж множество лет:
индус, и малаец, и негры —
у всех на виду.
У рабовладельцев английских к ним жалости нет
и совести меньше,
чем влаги в горящем аду.

Суд Линча над неграми
длится столетья подряд.
Не знаю: какой негодяй его выдумать мог?
Но дым от костров,
где несчастные негры горят,
для белых мерзавцев милей, чем сигары дымок.

«Господством над миром»
и «образом жизни» своим
гордится и хвастает американский банкир.
Но это пустые мечты,
что растают как дым:
вовек не допустит господства Америки мир!
Народы внимают:
великий Поль Робсон поет!
И песня —
предвестник великих и мирных побед.
Тьму доллара солнце рассеет —
под ветром свобод
и в хижине дядюшки Тома настанет рассвет!