Альфред Теннисон - Волшебница Шалотт и другие стихотворения

Хотел бы я вернуться в те года,
Когда зари багрянец, проникая
Сквозь кровлю век, будил мои глаза,
Еще живые, ищущие жадно
Значений, спрятанных в полете птиц,
В извивах пламени над алтарями,
И вещих знаков для мужей и жен,
И тайн, одним богам принадлежащих.
А боги, сын мой, сколько ни молись им,
Куда злопамятней земных владык.
Арес пылает гневом до сих пор:
Он зол на весь ваш род, что происходит
От Кадма, чьим ударом умерщвлен
Там, у реки, на склоне Киферона
Свернувшийся в чудовищные кольца
Гигантский змей, злосчастное отродье
Воинственного бога…

Эта быль,
Рассказанная старцем седовласым, —
Таким, как я, — когда я был, как ты,
В меня вселила жаркое желанье
Узреть незримых, разглядеть ясней
Тех, что колеблют небеса и воды —
И всё ж земным подвержены страстям.
Тогда вокруг подножья Геликона
Все земли исходил я до клочка
Вот этими ногами. Я взбирался
И в горы: мне казалось, до богов
С вершины легче дотянуться взглядом.

Однажды на макушке той скалы,
Где отдыхает по дороге в небо
Сестра меньшáя солнца, серебром
Окрестные долины заливая, —
Прилег я в полдень. Хоть прошло с тех пор
Твоих пять жизней, этот день я помню.
Мне камень раскаленный руки жег,
И вдоль ручья побрел искать я тени.
Ручей сбегал во впадину, и там,
В тени олив, увидел я Афину:
Богиня, из купальни выходя,
Одной ступней еще в воде струистой,
Коленом белоснежным опершись
О бережок, таким лучилась гневом,
И золото волос, и грозный шлем,
Венчавший груду сброшенных доспехов,
И девственная грудь, и взгляд разящий
Сияли так, что мой затмился взор,
Лишь дивный голос прогремел во мраке:
«Узревший слишком много, стань слепцом!
Несущий истину, слыви безумцем!»…

О сын мой, тайным зреньем, здесь, во мне,
За гранью тьмы, — ее досель я вижу:
Такой невыносимой красоты
Людскому не создать воображенью,
Из мрамора не изваять… представь:
Один лишь взгляд — и мрак — и дар внезапный,
Пророческий, проклятый, слепотой
Оплаченный, насмешками, неверьем!
Сто раз я предрекал им глад и мор,
Потоп, землетрясенья и пожары,
И гнев богов, — сто раз я призывал
Их к жертвам искупительным, — не слышат,
Не верят! Я бессилен пред Судьбой,
Мой дар бесплоден. Если жаждет крови
Толпа, к войне губительной стремясь,
Разумные слова ей — словно травка
Для льва голодного. Когда встает
На брата брат в усобице кровавой,
Толкающей обоих под ярмо
К соседним государям, — я не властен
Пресечь безумства черни и царей.
А кто хоть раз мои услышал речи
О том, что тирания одного
Лишь предвещает тиранию многих?
Или о том, что власть толпы ведет
Назад, к единовластию тирана?
Я не умел остановить войну
И на войне был никому не нужен, —
О мука сознавать свое бессилье
И мучиться из-за грядущих мук!
Хоть кто-нибудь взглянул бы мимоходом —
Как на скульптуры знатных горожан
На площади — и молвил: «Прорицатель,
Ведь ты был прав!»

Да где там! Никогда.
В деяньях познается добродетель,
А тот, кто для деяний слишком слаб,
Тот сам себе и узник, и темница,
Источник утешенья и сосуд.

Ты видишь, Менекей, всё то, что слышу
Я слишком ясно: за волной волна
Подкатывает к семивратным Фивам.
К нам движется война: скрипит обоз
Под бременем ее, звенят доспехи,
Стучат копыта, нивы стерты в прах
И стены города трещат под градом
Камней и стрел, Аресовых даров.
Истерзаны безжалостным тараном,
Кренятся башни, что возведены
Под звуки струн священных; отовсюду
Несутся стоны: враг, того гляди,
Ворвется в крепость. Матери младенцев,
Рассвет едва узревших, старики,
Бредущие к закату, жены, девы, —
Все молят, припадая к алтарям:
«Спасите нас!»

И ты спасти их можешь.
Мои глаза твоих не видят глаз,
Но ясно видят, что в тебе спасенье
Фив осажденных. Прошлой ночью мне
Сам бог войны, Арес, кому отрадны
Людские жертвы, — грозный, весь в крови, —
Из тьмы явился, будто с поля брани:
Шлем в молниях, копье наперевес,
И проревел: «Конец проклятым Фивам!
Иссякнет семя Кадма, коль в роду
Не сыщется безумец благородный,
Что сам, своей рукою…»

Мальчик мой!
Нет в мире звука чище и прекрасней,
Чем звук имен, принадлежавших тем,
Кто отдал жизнь за милую отчизну:
Они зовут на подвиги, в сердцах
Великодушье будят и отвагу.
Потомки их прочтут спустя века
На мраморе колонн мемориальных —
И воспоют героев прежних дней,
У них перенимая честь и доблесть
И силы черпая для славных дел.

Судьба твоя завидна, ибо в жизни
Всего важней достойно умереть.
Ты можешь отказаться: горожане
Добром тебя не вспомнят — ну так что ж!
Но если ты решишься — ведь недаром
Кровь Кадмова течет в тебе — тогда
Все камни этих стен единым эхом
Тебя восславят, камни мостовой
Твердить под каждым кованым копытом
Твое лишь станут имя, и ручей
На склоне Киферона не устанет
Твой подвиг пересказывать взахлеб
Спасенным Фивам…

Вход в пещеру Змея
Почти зарос — так говорили мне.
Пред ним площадка, где любил ночами
Свои свивать он кольца, и плита,
Алтарь напоминающая: прежде
На ней дремал неумолимый Сфинкс.
Грудь женская, чудовищные крылья
И лапы льва, — там, в пропасти, на дне
Белеют кости жертв, а рядом с ними —
Его скелет: речь мудреца услышав,
От ярости он прыгнул со скалы.
Ты, сын мой, не таков: ты внемлешь кротко
Тому, кто мудр, и ты поверишь мне,
Ослабив тем проклятие Паллады,
И сам в себе прервешь биенье жизни,
Чтоб кровью загасить Ареса гнев.
Без страха погрузишься ты во тьму,
Лишь радуясь, что солнце, звезды, месяц
Не озаряют так людских сердец,
Как весть о подвиге.

Ступай к пещере
И девственную жизнь свою отдай
Во искупленье зла.

Моей ладони
Коснулся… Что-то капнуло… Ушел.
Отныне он бессмертен.

Хорошо бы
И мне уйти на отдых, в мир теней,
Потолковать с умершими царями,
Владельцами скалистых островков,
Богами навещаемых, — послушать
Их речи мудрые: здесь, у людей,
Цена им грош, а там они бесценны, —
Глазами отыскать знакомцев старых,
Взглянуть на состязанья колесниц,
На травлю льва — вернее, львиной тени,
На битвы, где герои прежних дней
Стяжают славу, где златые струны
Звенят, про их геройские дела
Слагая героические гимны,
Где стелется благоуханный дым
Того костра, что на вершине дальней,
Один в ночи, пылает для богов.

«В ночи пылает для богов»…
Тут я подумал, ставя точку,
Что друг мой, честен и суров,
Пожалуй, счел бы эту строчку
Напыщенной; сказал бы он,
Что под конец я разболтался…
Но грянул погребальный звон,
Мой рай античный зашатался;
И сказку греческую вдруг
Смешала с явью боль потери —
Ее не выслушает друг:
Так гости шумные у двери
Толпятся, опоздав на час,
С далеких съехавшись окраин,
Но дом закрыт, огонь погас
И навсегда ушел хозяин.
Затмился дружбы щедрый свет,
Из тьмы ночной во тьму иную
Ушел во сне… Во тьму? О нет!
В зарю — не в тусклую, земную,
Но в лучезарный, вечный свет:
Ведь если там лишь ночь без края,
Зачем томиться столько лет,
Себя трудами изнуряя?
Зачем теперь мне жизнь моя —
Деньки минувшие с любовью
Перебирать? Ушли друзья,
Он был последний. К изголовью
Кладу венок — всему венец —
Да будет вечный дан покой нам,
И повести моей конец
Да будет мирным и достойным.

O young Mariner,
You from the haven
Under the sea-cliff,
You that are watching
The gray Magician
With eyes of wonder,
I am Merlin,
And I am dying,
I am Merlin
Who follow The Gleam.

Mighty the Wizard
Who found me at sunrise
Sleeping, and woke me
And learn’d me Magic!
Great the Master,
And sweet the Magic,
When over the valley,
In early summers,
Over the mountain,
On human faces,
And all around me,
Moving to melody,
Floated The Gleam.

Once at the croak of a Raven who crost it,
A barbarous people,
Blind to the magic,
And deaf to the melody,
Snarl’d at and cursed me.
A demon vext me,
The light retreated,
The landskip darken’d,
The melody deaden’d,
The Master whisper’d
‘Follow The Gleam.’

Then to the melody,
Over a wilderness
Gliding, and glancing at
Elf of the woodland,
Gnome of the cavern,
Griffin and Giant,
And dancing of Fairies
In desolate hollows,
And wraiths of the mountain,
And rolling of dragons
By warble of water,
Or cataract music
Of falling torrents,
Flitted The Gleam.

Down from the mountain
And over the level,
And streaming and shining on
Silent river,
Silvery willow,
Pasture and plowland,
Innocent maidens,
Garrulous children,
Homestead and harvest,
Reaper and gleaner,
And rough-ruddy faces
Of lowly labour,
Slided The Gleam —

Then, with a melody
Stronger and statelier,
Led me at length
To the city and palace
Of Arthur the king;
Touch’d at the golden
Cross of the churches,
Flash’d on the Tournament,
Flicker’d and bicker’d
From helmet to helmet,
And last on the forehead
Of Arthur the blameless
Rested The Gleam.

Clouds and darkness
Closed upon Camelot;
Arthur had vanish’d
I knew not whither,
The king who loved me,
And cannot die;
For out of the darkness
Silent and slowly
The Gleam, that had waned to a wintry glimmer
On icy fallow
And faded forest,
Drew to the valley
Named of the shadow,
And slowly brightening
Out of the glimmer,
And slowly moving again to a melody
Yearningly tender,
Fell on the shadow,
No longer a shadow,
But clothed with The Gleam.

And broader and brighter
The Gleam flying onward,
Wed to the melody,
Sang thro’ the world;
And slower and fainter,
Old and weary,
But eager to follow,
I saw, whenever
In passing it glanced upon
Hamlet or city,
That under the Crosses
The dead man’s garden,
The mortal hillock,
Would break into blossom;
And so to the land’s
Last limit I came —
And can no longer,
But die rejoicing,
For thro’ the Magic
Of Him the Mighty,
Who taught me in childhood,
There on the border
Of boundless Ocean,
And all but in Heaven
Hovers The Gleam.

Not of the sunlight,
Not of the moonlight,
Not of the starlight!
О young Mariner,
Down to the haven,
Call your companions,
Launch your vessel,
And crowd your canvas,
And, ere it vanishes
Over the margin,
Alter it, follow it,
Follow The Gleam.