Галактион Табидзе - Стихотворения

Лишь бы жить, лишь бы пальцами трогать,
Лишь бы помнить, как подле моста
Снег по-женски закидывал локоть
И была его кожа чиста.

Уважать драгоценную важность
Снега, павшего в руки твои,
И нести в себе зимнюю влажность
И такое терпенье любви.

Да уж поздно. О милая! Стыну
И старею.
О взлет наших лиц —
В снегопаданье, в бархат, в пустыню,
Как в уют старомодных кулис.

Было ль это? Как чисто, как крупно
Снег летит… И, наверно, как встарь,
С январем побрататься нетрудно.
Но минуй меня, брат мой, январь.

Пролетание и прохожденье —
Твой урок я усвоил, зима.
Уводящее в вечность движенье
Омывает нас, сводит с ума.

Дорогая, с каким снегопадом
Я тебя отпустил в белизну
В синем, синеньком, синеватом
Том пальтишке — одну, о, одну?

Твоего я не выследил следа,
Я не выгадал выгоды нам —
Я следил расстилание снега,
Его склонность к лиловым тонам.

Как подумаю — радуг неровность,
Гром небесный, и звезды, и дым —
О, какая нависла огромность
Над печальным сердечком твоим.

Но с тех пор, властью всех твоих качеств,
Снег целует и губит меня.
О запинок, улыбок, чудачеств
Снегопад среди белого дня!

Ты меня не утешишь свободой,
И в великом терпенье любви
Всею синей и белой природой
Ты ложишься на плечи мои.

Как снежит… И стою я под снегом
На мосту, между двух фонарей,
Как под плачем твоим, как под смехом,
Как под вечной заботой твоей.

Всё играешь, метелишь, хлопочешь.
Сжалься же наконец надо мной —
Как-нибудь, как угодно, как хочешь,
Только дай разминуться с зимой.

Я приоткрыл забытый ларь в углу,
И стариной пергаменты пахнули.
Казалось мне, что дней осенних мглу
Ловлю, как аромат травы в июле.

Век золотой — под грузом древних книг
В простых строках, в листах желтее меда.
Пытливый взор в минувшее проник,
Как солнца луч сквозь сумрак непогоды.

Читаю с грустью: «Мирная страна
Меж двух морей с землею благодатной…»
Мне с песней колыбельною дана
Печаль и скорбь о жизни невозвратной.

Листаю книги. Льется блик свечи,
Колеблемой крылами серафима.
Проносятся седых веков смерчи,
А в зеркале рассвет скользит незримо.

Когда так печально успенье природы
И палые листья шуршат за порогом,
Сжимается сердце, грустя ненароком,
Весну поминая под шум непогоды.

Всё сумрачней небо под вдовьей вуалью,
И солнце отходит во тьму безвозвратно,
И мнится: бредут вечереющей далью
Два смутных виденья сквозь отсвет заката,

Кого я припомнил с неясной тоскою,
Пока они кружат в тумане бездомно:
Того, кто стремился к любви всей душою
И с нею не встретился в мире огромном?

Того ль, кто, палимый страстями, как зноем,
Раздаривал душу свою без остатка,
И сердце стучало призывно и сладко,
Как ливень стучится по крышам весною?..

Но юность, мелькнув, как зарница ночная,
Угасла, и гуще надвинулись тени,
Лишь хриплого ветра труба жестяная
Одна отпевает ее в отдаленье.

Последний багрянец былого наряда
Роняют деревья, и сердце в тревоге…
И снова бредут по осенней дороге
Зейнаб с Дорианом сквозь дым листопада.

Голос увожу из хора.
Это дерзость? Извините.
Только вся моя опора
Об одной скрипичной нити.

Извлекаю — как из пира —
Зыбкий звон хрустально-синий —
Из громоздкого клавира —
Только душу героини.

Свет луны и двор бездонный
В духе смутного Карьера.
Желтый сумрак заоконный,
Свечка, очерк интерьера…

Наизнанку и наружу —
Эта комнатка в мансарде.
Отпущу на волю душу
В ветреном Париже,
                             в марте!

Слышишь, кровь моя глухая,
Я твой враг и хмурый данник…
По двору
             проходит
                          странник,
Озираясь и вздыхая.

Вот к луне лицо приподнял,
Стал. Не говорит ни слова,
В окна смотрит…
                        Что ты отнял,
Господи,
            вот у такого?

И пронзительно и страстно
Льется та же кантилена.
Ночь печальна и прекрасна,
Словно тристии Верлена.

Счастлив я, что причастился
Лиры этой величавой,
И пустой и пестрой славой
Малодушно не смутился.

И в мелодии Верлена,
Вещего отца и метра,
Ты, Лакме, жива нетленно.
О Лакме,
             дочь мглы и ветра!

За по́лночь над пеной прибоя, над громом и рознью
Мой конь, словно птица усталая, плыл тяжело…
Струна натянулась, и вспыхнули лунные гроздья.
Кромешное море — направо — насквозь — рассвело!

Движенье умрет — и очнется его изваянье,
И праздничный мрамор цветет, словно ветвь алычи…
Является женщина, и голубое сиянье
Исходит из моря и утро восходит в ночи.

Гремящая галька прибоя — воистину ТЕРРА!
Оглохла скала, как безумец, нажав на курок…
Была колыбель, голубые лучи Люцифера,
Был свет путеводный в начале безвестных дорог.

Сугроб нарциссов и фиалок,
И гроздь глицинии вслепую
Свисает с почернелых балок,
Где пуля попадала в пулю.

А тополек стоит на страже
Ресниц твоих и занавесок,
И тем острей — идея кражи,
И тем мрачней — крыла черкесок!

И прячут голубые лица
Наемные невестокрады.
А кровь, не вольная пролиться,
Исходит розами ограды.

И льется линия Шираза
Вдоль тополиной вертикали…
Да сохранят тебя от сглаза!
Но сохранят тебя едва ли…

Смоковница укоренилась
В библейском кирпиче железном,
И неизбывна божья милость
На одиноком и болезном.

Первоначальные восторги
Обвалу холода подобны,
А Очи Дремлющие — зорки
И памятливы и подробны.

С тем пропадает середина
И дышит эпилог в романе,
И постепенно и едино
Всё тонет в ветре и тумане —

Балкон, и милые ступени,
И тополь твой праздностоящий…
Всё поравняет снег забвенья —
Снег более чем настоящий.

Но как мучительно и тонко
Уходит бытие и рвется!
Дано мне сердце олененка!
Дано мне сердце ратоборца!

Воскресни — говорю — воскресни,
Живи, оазис Ортачала —
И слезы — и весна — и песни —
И — всё — иначе — и сначала!