Вера Меркурьева - Тщета: Собрание стихотворений

Да, это правда, я к вам прихожу – выпытывать, пытать.
Гляжу, как ночь на день: взглянуть и – утонуть, на вас, как
на алмаз – неробкий тать: быть схвачену, но – взять.
Так я должна, должна вас разломать и посмотреть: что вза-
­перти? и бережно поставить, и уйти.
И втишь, и вглубь – к себе – я ухожу, Судьбе покорней
и угодней. Но, уходя, я всё спрошу, и всё скажу – сегодня.

Скажите, как вы пишете стихи – те греческие фрески? «На
грифах, светлоризый Князь муз», в мистериях и плеске, в
мифах и блеске ожил?
А я пишу – как древняя Рахиль – «о детях плачет и уте-
­шиться не может».
Зачем вы это сделали со мной?
Державному поэту моей обиды брошу белый зной. Я вас
зову к ответу: зачем вы это сделали со мной?
Я тихая и легкая была, я на волнах качаяся спала, я сонная
плыла – к могиле. Зачем вы разбудили меня? назвали имя
тайное мое? напомнили мне инобытие?
И я не та, не прежняя – простая и нежная — отпала от лас-
­ковой себя я, и встала — вся иная, напевная и гневная, вся –
горе, и вся – тоска земная с небом в споре.

Вот я перед вами заклятый круг означу: рифмами я плачу,
я исхожу стихами, созвучьями клянусь и заклинаю. Я таю –
истаяла дотла я. И звукам нет, и мукам нет числа.
А в сущности, всё в жизни просто и одинаково, «бывало
всякое» (Уриэль Акоста).
Не лабиринт, не свод эфирный – ваш кабинет, уветливый
и мирный; и не престол – а стол; не кубок яда, не Грааль
печали – а чашка чаю; не зари лампада, да и не рампа – а
только лампа; вместо жезла – невинный карандаш; и сабо-
таж протеста – сиеста; покоящее чресла кресло удобное –
не лобное, не царское то место и не оракула треножник.
Не искуситель, а «взыскательный художник» старейший
и мудрейший, поучает кроткими словами и ободряет млад-
шего годами и разумом китайца. А китаец – кланяется, по
временам от святости кусается, чурбанится – от благодати.
Всё к месту, к слову или кстати.
Вы скажете – я не пойму иль не услышу, но всё приму и
спрячу в сердца нишу.
Скажу я и – простите, но не поймете вы – благословите и
отойдете в свой подземный зал, пребыть у стен невидимо­-
го града.
Но там, где скажете вы: «Я возжелал» – я пискну из угла: –
«а мне не надо».

А выше – там, среди иных пустынь
Свершается небесный поединок
Двух духов, двух судеб и двух святынь –
Там с Князем Мира бьется Вечный Инок.

Мы в них себя, забыв, не узнаем,
От вечности оторванные хлопья.
Но если здесь мы плачем и поем,
То – наверху за нас скрестились копья.

Еще спрошу я укрытого слоновой кости башней:
скажите, как вы любите? –
«всё радостнее, всё бесстрашней»?
«всё божески милу я»?
всё «благостны и правы,
Любовь, твои уставы»?
А если – всё видней и чаще –
«алтарь любви палящей,
и жрец, и бог», и тот, и та,
и в Третьем оба –
«скорбящая чета
над мрамором божественного гроба»?
Еще припоминаю:
«воскреснуть вместе, вместе умирая».
Что знаешь ты, «алтарь, и жрец, и бог»,
о том, кто «умер – бедный раб – у ног»?
А если – всё, всё, всё, чем жил и умирал, дрожал, горел и
холодел – всё, что имел и не имел – всё это, всё сдавить в
единый сноп, в повинный вопль слить и, на откосе дней,
бросить Ей – всё? –
И вдруг – ни то, ни се, а так – пустяк.
Да что же? а ничто. Да где же? а нигде. Везде – не то. И
некого любить.
А жить?
Вот это – умереть без воскресенья.
Наверх – ступени, и – ничего под ставшею ногой. А там,
внизу? да тоже ничего – светло, мертво.
А вот еще: быть сломанным и темным, завядшим, быть
падшим и презренным, не жалким даже – где нам! – а про-
тивным. И – быть любимым, наивно чтимым в низости –
мечтой, в уродстве – красотой. Негодный остов того, что
было мной когда-то – любимый просто, свято, неизбежно,
и весело, и весело, и нежно.
И ту любовь принять, и ту любовь простить, вот это есть – Любить.

Любовь – проста, ясна.
Она – видна едва.
Она жива, слышна,
Когда душа мертва.

Да, только тот, кто мертв,
Кого с живыми нет —
Тот знает, в тьму простерт,
Воскресный тихий свет.

Любовь – проста, легка,
Как сон, и вздох, и смех.
Она тому близка,
Кто плакал больше всех.

Любовь – как тень она:
Вся тут, но не лови –
Она тому дана,
Кто знал, что нет любви.

Скажите, мудрейший из певцов, напевнейший из мудре-
цов, не утаите: что это – знанье? с медом жальце? брильянт
на пальце? фолиант на полке? мудреный толк на толке?
Ах, мне страшны громады книг – вериг: на томе – том, на
доме – дом, и будто волк на волке.
Но, быть может, вас ваше знание тревожит и, умножаясь,
скорби множит?
быть может, век ученый вами прожит лишь для того, что-
бы сказать: не может ум обнять премудрости, доступной –
той маленькой, лет десяти невступно? быть может, вы всё
осторожней, строже подходите к закрытой двери ложи, где
пребывает вечное «Не-знает», и встречное царит «Него-
ворит»? почтительнейше я спрошу: быть может, от вопро-
са вас не съежит, не покоробит – опыт вами добыт доста-
точный для тысячи коробок, таких, как я, пустых и нена-
сытных: что это – знанье? цвет защитный? приспособленье
самосохраненья? быть может, знание стреножит случай,
но радость жизни не створожит, и знать – не только стать
могучей, но – красивей, счастливее? быть может, мудрому
такой устав дан, что он обман на ложь умножит – и вый-
дет правда? ошибок ряд с иллюзий рядом сложит – и вый-
дет знанье? смиреннейшими я спрошу словами: быть мо-
­жет, вами обмана сев в колосьях знанья пожат? нет, этого,
конечно, быть не может: для вас – в себе самом одно и то
же – А ра вно Б – довлеет знанье самому себе, и знанье
знаньем знания не гложет… быть может…
Я отступаю. Я ничего не знаю и не ищу. Я допущу, чтоб
мудрославец меня наукоборцем кликал, но я пытаюсь от-
стоять артикул своего устава: право свое – не знать

Короток жизни миг,
А знанья долог век.
Чем дальше мы от книг –
Тем ближе к току рек.

Начала всех начал
Слагая и дробя,
Ты всё, ты всё узнал,
Но ты забыл себя.

Пойдем на талый луг,
Пойдем, усталый, в лес.
Не много там наук,
Но много там чудес.

Пойдем, рука с рукой,
К пушистым веткам верб.
Смотри, смотри – какой
На небе узкий серп.

Прислушайся к вербе,
К весне, к весне самой —
Она поет тебе:
Ты мой, ты мой, ты мой.

И небо, и земля –
Раскрытых устья чаш.
Вверху, внизу поля
Поют: ты наш, ты наш.

И кто-то нам с высот,
И снизу нам сказал,
Что счастлив – только тот,
Кто счастия не знал.

Со страхом – и без веры – приступаю.
Ведь я же знаю: свыше меры – в чужого сердца храме, как
в хламе, разбираться, топтаться ножками-сапожками, иг-
раться словами, как бубенчиками, звать ореолы – венчика-
­ми, а то и рожками. И строже, чем я себя – никто меня не
судит.
Но – пусть будет.
Скажите, как вы верите? –
смиренно и уставно – и православно –
покорно и усердно, и неизменно благодарно и благосерд-
­но, сокровенно и – уж бесспорно – пленарно и соборно?
вы верите в небесной иерархи и земные все повадки и ук-
­ладки: кафизмы, эктеньи, каноны, посты, поклоны, свечи
и лампадки – во все удавки ортодоксальной суши?
А не Судьба ль ведет игру азарта,
где жизнь – карты, ставки – души,
и Князем Мира в ней поставлен на кон иеропоэт –
va banque – эротодьякон?
«Мои престолы – где крест» —
Звезд ореолы.
«Моя молитва – благоволение и мир» — не мелко выткан
покров багряный, коим скрыт потир, где «крестная зияла
розой рана», где страстью залиты Христовы страсти, где
терн и гвозди — счастья снасти.
Ой, много, много берете – даже и для Мистагога.
И тут же, тут – в согласии, не в торге – восторги оргий,
египетские, эллинские клики, все времена – повторней –
и все языки – соборне –
и не понять: на вашем троне – каких гармоний свят панте-
он иль пандемоний?
Но пусть, но пусть служить дано вам словом не двум, но
одному, твердя Ему в любви и боли: «Твоя да будет Воля».
Но вот чего я не пойму и не постигну: как вы спасетесь,
если я погибну? как вам – в венке из роз сиять утешно,
мне – тлеть во тьме кромешной? как свят святой, покамест
грешен грешный? как Лазарь, в раю увидев – брат в аду
томится жаждой, не бросит радость вечную свою, чтоб
разделить с ним вечность муки каждой? где полнота Хри-
ста – пока пуста хотя б одна черта?
И если вы нам говорите всё ж, что, зная, любите, что вери-
те, узнав – всё поправ, я говорю вам: ложь.
Вы, захвативший все потиры иль «кратэры» любви, и муд-
рости, и веры, вы – всех святынь монополист, всех струн
Орфей, всех тайн мист – не мудрый вы, не любящий и даже
не верящий, не истинного слова дождь живой, но вождь
слепых – слепой в своем мираже. Иль – вчуже слитый с
верой древний Ужас, химера Змия крылата – но не ваия Арарата.

Крест не всегда – молитвенная грусть,
Он иногда – отточенная бритва.
Где вы помолитесь – я посмеюсь.
Но — встань, иерарх: мой смех — моя молитва.

Там, наверху – те двое бьются, чьи
Мы – братские и вражеские позы.
И, если там скрестилися мечи,
Нам вниз летят – колючки или розы.