Николай Ильин - Океан. Выпуск одиннадцатый
Мы проводили глазами одинокий «ястребок», который запоздало вынырнул из-за мыса и погнался за бомбардировщиками. Я потрогал еще дрожащий, как камертон, осколок и отдернул, обжегшись, руку.
— Заходите, товарищи командиры, — смилостивился от радости прибежавший кок, орудуя ключом у двери.
Мы не заставили, конечно, себя ждать.
— Так я в этом доме живу — на пятом этаже, — сказал главстаршина на прощанье после обеда. — Днем-то я занят на складе, а вечерами я дома. — Он назвал номер квартиры.
Вечером во время очередной тревоги я пробирался по темной лестнице на пятый этаж. Дверь открыл главстаршина. Сразу, будто он ждал меня. В комнате, куда он меня ввел, на столе, покрытом клеенкой, лежал уже знакомый мне цилиндр взрывателя, а вокруг него микроскопические пружинки и винтики, разложенные на бумаге. Я взглянул на раскрытую тоненькую ученическую тетрадь. «Инструкцыя» — было выведено карандашом заглавие. «Инструкцыя по разрядке специальной бомбы».
— Неправильно, — сказал я. — Нужно писать «инструкция», через «и».
— В самом деле? — неподдельно удивился главстаршина и начал объяснять мне устройство взрывателя.
— Знаете, почему она не взорвалась? Она электрическая, на электрическом прынцыпе, — нажимая привычно на «ы», говорил он. — При ударе разбивается ампула с электролитом, возникает ток, ток идет через катушку. Сердечник катушки замыкает контакты. Ток нагревает спираль первичного детонатора. Видите ту палочку?
— Так почему же она не взорвалась? — спросил я.
— Все дело в контактах — они окислились.
— Может, кто-то там, наш друг, нарочно их окислил?
— Может и так, — согласился главстаршина.
— И как разряжать такие бомбы?
— Вот я и составляю инструкцыю. Для флота, а затем ее перепечатают для армии.
— И много таких инструкций вы составили?
— Нет, всего три, эта будет четвертая.
— А сколько бомб разрядили?
— Тоже четвертую. Меня только на новые посылают, которых еще не знают. Самое трудное — инструкцыю толково написать. Вы помогите, товарищ старший лейтенант.
И мы при свете дымящего ночника — электричество было выключено — восстанавливали взрыватель и вновь разбирали его. Собственно говоря, собирал и разбирал он, а я писал «инструкцыю». Делал дело, которое для главстаршины было страшнее и непривычней, чем смертельный риск. Мы ничего не замечали: ни треска зенитной стрельбы, ни грохота падающих бомб, ни раскачивания нашего здания от воздушных ударных волн. Только поправляли время от времени фитиль колеблющегося пламени ночника.
— Вот и хорошо, — сказал главстаршина, когда я поставил последнюю точку в инструкции, и посмотрел на часы. — Скоро ноль-ноль, мне посты на складе нужно проверить.
— Здорово вы в авиабомбах разбираетесь! Курсы, наверное, проходили?
— Нет. Какие курсы? До войны никто не занимался этим в базе. Я сам дошел. Кто же еще будет? Минеру все-таки это дело сподручнее.
Признаться, мне стало немного не по себе. Одно дело — когда человек знает основы опасного дела, и другое — когда каждый раз он вступает в неизведанную страну, полную смертельных неожиданностей. Но кто мог выполнить это лучше его? Я узнал главстаршину достаточно хорошо за эти сутки.
Старшина завернул части взрывателя в газету, сверток взял с собой, и мы, погасив ночник, вышли на улицу. Перед нами лежала тихая, освещенная голубым светом луны бухта. В городе не было слышно ни звука.
— До завтра, товарищ старший лейтенант.
— До завтра, главстаршина.
Но завтра нам встретиться не удалось. Нет, никто из нас не погиб и не был ранен. Просто меня срочно перебросили в другую базу. Рассказывали мне, что главстаршина часто разряжал бомбы незнакомой конструкции. Потом сказали, что он взорвался не то на тридцать пятой, не то на сороковой. А может быть, это был не он — ведь я называл его только по званию. А фамилии его я не знал.
Много еще на своем веку я встречал людей. Но чем дольше живу, тем чаще встает он перед моими глазами — скромный кладовщик минного склада Н-ской военно-морской базы. Погиб ли он, исполнив свой долг до конца, или живет где-либо в нашей стране мирной жизнью, но, я думаю, он достоин того, чтобы стоять на берегу родного моря отлитым в бронзе.
И. Олейников
РЕЙСЫ 1942 ГОДА
Всю ночь грузились, не сомкнув глаза,
И транспорт наш готов к походу.
Как никогда мы просим небеса:
— Пошлите скверную погоду.
На судне груз — боезапас, тротил,
А близко «юнкерс» воет злобно,
И океан бы сразу поглотил,
Одна лишь угоди в нас бомба.
Звонки. Бегу на левый эрликон —
Мой пост по боевой тревоге.
Сейчас я встречу — враг недалеко,
От рева в небе глохнут боги.
Мой пулемет — возмездия рука,
Уйти фашисту будет трудно,
Сейчас… но опустились облака,
Укрыв рядном тумана судно,
И в дымке шторма тонет окоем.
За шторм, туман спасибо, осень!
…Когда обратно раненых возьмем —
Плохой погоды пуще просим.
С. Чумаков
ВОСТОЧНЕЕ ХОККАЙДО
Повесть
I
Пароход «Ангара» возвращался во Владивосток из американского порта Сиэтл с грузом сахара, канадской пшеницы, а также свиной тушенки в банках, которую наши солдаты прозвали «второй фронт». Это были поставки по ленд-лизу — так называлась помощь заокеанского союзника нашей стране, сражавшейся с гитлеровцами. Правда, помощь эта была не бескорыстной, а в долг. Расчет после победы.
На черных бортах парохода выбелены большие белые прямоугольники, в которых нарисованы красный флаг и буквы «USSR». Крышки трюмов укрыты брезентами. На них надписи «СССР» латинскими буквами и иероглифами.
На Дальнем Востоке война началась позже, чем в Европе. 7 декабря 1941 года японская авиация напала на базу американского флота в Пёрл-Харборе. С тех пор бесконечные водные пространства, бесчисленные острова Северного и Южного полушарий стали именоваться Тихоокеанским театром военных действий. Японцы пока жестоко били своих противников — американцев и англичан.
На этом театре лишь наша страна была нейтральной, лишь наши торговые суда совершали рейсы в США и обратно. Американцы не хотели рисковать своими судами. Вот почему «Ангара» несла опознавательные знаки — «охранную грамоту» — всем воюющим напоказ, а ночью зажигала на мачтах сигнальные огни. С кораблей, самолетов, через перископы подводных лодок знаки эти видны ясно с большого расстояния.
В команде было тридцать два человека. Еще на «Ангаре» плыли два пассажира: вдова работника советской закупочной комиссии, скоропостижно скончавшегося в Сиэтле, и ее сын Игорь. Анна Лукинична добиралась пока до Владивостока, потому что родина ее — Смоленск — была «под немцем». Она попросила у капитана какую-нибудь работу, не хотела быть нахлебницей в такое время, да и от безделья, от тоски известись можно. Капитан придумал для нее должность «дублер кока». С того дня в штурманской рубке к началу каждой вахты, даже в четыре часа утра, появлялся поднос с бутербродами и термос с горячим кофе. В Акутане, на Алеутских островах, Анна Лукинична купила бочонок соленых огурчиков у потомков русских переселенцев. Ежедневно к утреннему чаю пекла пирожки с картошкой, мясом. Все делалось тихо и незаметно: и есть Анна Лукинична на судне, и как бы нет ее… А Игорь был вездесущ. Его видели, казалось, одновременно в машинном отделении, в штурманской, в радиорубке. Быстро сориентировался в жаргоне. Капитана за глаза, как и все, называл «мастер», старшего механика — «дед», а помполита — «помпа».
Свою каюту пассажирам отдал помполит Олег Константинович Соколов, а сам по решению капитана переселился к «деду» на диванчик. «Дед», тридцатилетний холостяк, был недоволен вторжением. Свое недовольство он прямо в присутствии помполита и высказал капитану.
— Совесть имей, Иван Иванович, — не глядя на него, сказал тогда капитан. — Твоя каюта после моей самая просторная, вот у тебя и будет коммуналка до конца рейса. Все!
Иван Иванович смирился:
— Нехай вселяется. Пойду освобожу диванчик да барахло свое в шкафчике потесню.
— Так бы сразу…
«Дед» ушел, а капитан продолжал:
— Вот кулацкая натура! Ты политический воспитатель, а не видишь, что он под себя все гребет. Будто забыл, что война, что, кроме кают, еще окопы есть, где глина с водой пополам по брюхо…
Соколов вскоре убедился в правоте капитана. «Дед» и впрямь оказался мужичком запасливым. Еще в Америке ухитрился раздобыть четыре пары ленд-лизовского шерстяного белья, хотя положено было по две пары на брата. Надевал по два комплекта сразу. В машине жарища, а он и там в робе и двух парах нательного белья.
