Людмила Кулагина - Радость и грусть бытия

Выпить утром чашку шоколада
И настроить день на волшебство.
Много ли для счастья птице надо,
Чтобы петь про жизни торжество.

Пусть не шоколад я пью, – какао,
Пусть себе немного соврала.
Вырвавшись из лжи чужой капканов,
Счастье – не попасться в сети зла.

Счастье жить в гармонии с природой,
Слушать музыку небесных синих сфер.
Жить с собою в дружбе, а не с модой.
Быть вне игр людей и их афер.

Счастье – делать чуткие подарки,
Слышать ближнего и в счастье, и в беде.
Листья собирать в осеннем парке
И читать стихи о резеде[123].

И тебе откроется навстречу
Мир, блистающий, текучий, как река.
Всё, что душу птичью не калечит, –
Всё во благо. Ноша птиц легка.

Небо – как сапфир ночной лагуны,
В звёздах фонарей шатёр-покров.
Я была, как все, когда-то юной,
И играла жизнь во мне и кровь.

А теперь усталою походкой
Я иду к друзьям попить «глясе»[124].
И луна расколотой махоткой
Сливки льёт в туманной полосе.

Вечером всё призрачно и зыбко.
Память улицу почти не узнаёт.
Щерятся в ней вывески улыбкой,
И купить-продать нас жизнь зовёт.

Здесь теперь своя буржуазия
Строит, и торгует, и живёт.
«Зелень»[125] колосится не озимых:
Доллар к доллару, что колос злака, льнёт.

Льются с неба синие елеи.
Только о деньгáх, прошу, молчок.
Шла я по пути сапог заклеить, –
Но согнали с места «Башмачок»[126].

Он стоял и никого не трогал,
Сапоги-ботинки нам чинил,
Но какой-то «бык» упёрся рогом
И разнос починкам учинил.

Выросли кругом грибы-аптеки,
Как поганки, – клубы-кабаре.
Канут в глубь времён, как те ацтеки,
Домики «с удобством во дворе».

Станет жизнь, конечно же, комфортней,
Только для кого – большой вопрос.
Оказалось, – люд мы второсортный,
Лишь на наши дýши вырос спрос[127].

Привкус времени такой люминесцентный.
Вытеснил природу ламинат[128].
Но, как прежде, рай чужой цементом
Укрепляет пролетариат.

Снова предлагают петь нам хором –
Тем, кто Ницц[129] поклонник, и кто нищ.
И глаза неоновые «Флоры»[130]
Тупо светят в дырки голенищ…

Что-то день такое мне навеял
Запахом полынных хризантем.
И дрожит каштана жёлтый веер,
Нагоняя грусть осенних тем.

Дождь хрустально-светлою слезою
Листья риз берёзовых кропит.
Осень так тепла не по сезону,
Жёлтый лист, как бабочка, летит…

Где-то в прежней жизни это было:
День жемчужный, запах хризантем.
Память образы тех дней забыла,
Как слова давно прочитанных поэм.

И остался только терпкий запах, –
Запах счастья или запах слёз? –
Что-то смутное напомнивший внезапно
Под кадящий дым листвы берёз.

Он застиг врасплох меня открыткой
От людей, которых больше нет.
Столько в нём любви и мук сокрыто
Тёплых, чуть горчащих прошлых лет.

Вот ещё одно опять уплыло
Лето в вечность или в никуда.
И ноябрь глядит в окно уныло,
И пожухла радость-лебеда.

Средь дождей отчаянным цветеньем
Осчастливит нас земной Эдем.
И вспорхнёт душа моя в смятенье,
Вспомнив горький запах хризантем…

Падает крупкой зернистою снег:
Это зима
В свой облачается искристый мех
Зимнего сна.

Стелет пуховую травам постель, –
Пусть видят сны.
Кутает в белый боа[131] сумрак ель,
Иглы сосны.

Мягко свой сеет серебряный свет
Снежная бель.
Вытравит, выбелит радуги лет
Вьюга-метель.

Снежных пускает зима журавлей –
Неба дары.
Сядут их стаи на жниво полей
С нежным «курлы».

Ягод-кораллов рябиновых гроздь
Ярче, сочней.
Грусть как непрошеный вселится гость
В радости дней.

Так незнакомы прогулок места –
Ветви и лёд.
Там, где кувшинки цвели у моста,
Ветер поёт.

Осени краски так были пестры,
Всё стало – дым.
Вьюга разводит у речки костры
С ветром седым.

Всё здесь застыло: деревья, кусты, –
Лета не ждут.
Птицы умолкли и даже мечты
Здесь не живут.

В стане берёзовом стало светлей
Летней поры.
Саночки мёрзлые медленных дней
Едут с горы.

Льдинкой звенит колокольчик зимы:
Дон – динь-динь – дон.
Словно улитки, упрячемся мы
В дом, в дивный дом.

Сыплют, как просо, косые снега
Искорки страз[132].
В белой коросте-коре берега –
Зимний Парнас[133].

Музы не водят в снегу хоровод,
Лиры их спят.
Льдами сковало мелодии вод,
Игры наяд[134].

Флейтой хрустальной звучит свиристель
В ветках рябин.
В платьице бальном танцует метель
Фуэте[135] зим.

Белым штрихует зима свой портрет.
Это ль не сон:
Вместо цветастой фантазии лет
Общий фасон.

Жизнь замерла до тепла, до весны.
Рада бы петь,
Но…
Надо смотреть эти зимние сны,
Надо терпеть…

Нужно просто здоровье, чтоб почувствовать вкус
К этой белой, стерильной, отстранённой природе,
К ноябрю, где тепло батарей – тот искус,
С чем бороться не в нашей теплокровной породе.

Из окна всё ж приятней видеть вьюгу, метель,
Лобной долей своей ощущая их прелесть;
И рябина краснее и роскошнее ель,
Если я – у окна, если в доме я греюсь.

Прилетела синичка, заглянула в окно
Своей чёрною с жёлтым любопытной головкой.
Поклевала замазку, представляя пшено,
И тревожно вспорхнула воровкою ловкой.

Вдоль реки бультерьера на выгул ведут
И бувье[136] – то ли пса, то ли всё же медведя?..
Вот, с трудом одолев горку снега – редут,
Иномарка во двор с белым брюхом проедет.

На рябинке ворона, ветвь качая, сидит,
Долбит ягоды-бусы, – вижу я сквозь окошко.
Чёрным зраком своим боковым жадно бдит,
Как из форточки я голубям сыплю крошки.

Возле корма возникла стайка серых комков –
Воробьишек пугливых и подвижнее ртути.
Ухватил крошку хлеба и взлетел – был таков! –
Только хвостик мелькнул, как секунда в минуте.

Приземлилась ворона, снег осыпав с ветвей,
И глядит, озираясь, в предвкушении корма.
Подберётся вразвалку, распугав голубей,
Поклюёт и взметнётся вверх заплаткою чёрной.

Хорошо сквозь окошко… Вот и чайник вскипел.
Заварю я чаёк с травкой, собранной летом.
В белой раме оконной то ли снег, то ли мел
Вновь штрихует стекло с моим автопортретом.

Пух перин и облаков – подушек
Распушило небо поутру.
И летят мильоны белых мушек,
Замыкая время в белый круг.

И в белёсом снеговом тумане
Утонул пейзажик из окна.
Ничего не видно, словно в бане,
Кроме снежного сплошного полотна.

Снегопад сменил паденья угол,
Превратившись в бóрзую[137] метель.
И зовёт свою холодную подругу
У костра любви погреться Лель[138].

Ветер треплет семечки акаций,
Ускоряет птиц лихой полёт,
И листву, как вклады ассигнаций
В краски осени, срывая, топчет, рвёт.

Вспомню я под дудочку метели
О цветах предгорий и долин.
Лель – Снегурочке, а мне под стать Емеля[139],
Переждать на печке зимний сплин.

Помечтать о счастье и о щуке,
И своим хотеньям волю дать,
Душу греть огнём мечты, а руки
Вязью зимних строчек согревать.

Кстати, в холодильнике «Саратов»
У меня уже та щука есть.
И в одном желании мне вряд ли
Сможет отказать она – поесть.

Из окна смотрю: метель косая
Заметает тёмные места.
День, как тень гравюры Хокусáя[140],
Начинаю с белого листа…[141]

«Жил певчий дрозд» по имени Евгений,
Любил он Францию, Пиаф и этот мир.
В общении он был весёлый гений,
В любой «тусовке» – пересмешник и кумир.

Любил пародии иронию, усмешку.
А в одиночестве был грустен, как Пьеро:
В игре с судьбою выпадала часто «решка»,
В любви и дружбе не единожды – «зеро»[142].

В друзьях-подругах не особо разбирался,
Он проще был, – он просто их любил,
Не ведая, что близко подобрался
К его душе тот, кто потом убил.

Петлёй судьба над ним нависла злая.
Он шёл из церкви, Александром окрылён[143],
И радовался, как дитя, того не зная,
Что был на мýку в этот день благословлён.

Лик Бога был не грозен и не страшен,
Но, будущим страданьем уязвлён,
Молился Он. «Моление о чаше»[144]–
Мольба не об иудах всех времён

И их загубленных за сребреники душах
В смертельном целовании их губ, –
О всех, кто дружбою распят, убит, удушен,
Кто, как ребёнок, был доверчив, хоть не глуп.

«Жил певчий дрозд», но оборвали песню,
Про счастье спеть он так и не успел. –
Вновь гибнет Агнец, завтра чтоб воскреснуть. –
Не нам судить, что за мелодию он спел.

«Жил певчий дрозд» по имени Евгений.
Любил он жизнь и вас, людей, любил.
А чем ты жив теперь, Евгения «злой гений»,
Ты, тот, кто не его, – себя убил?!.