Павел Нерлер - Александр Цыбулевский. Поэтика доподлинности
Иными словами, корнелюбие Цыбулевского почти никак не сказалось на его словотворчестве.
Остальные словоновшества (а их больше десятка – не так уж и мало для одной небольшой книжки[118]) неравноценны и имеют такой генезис:
1. Самый тривиальный принцип: образование сложносоставных слов – сложение двух простых (светоначальник, солнцепики, шорохошелест, слоно-волны, человекоптица, человекомуравей).
2. Изменение рода или числа существительных (сумерк, человекоптиц)[119].
3. Необычное, непривычное сочетание корней и суффиксов:
а) ложечность, дельфинность (суффикс «-ность» – знак сущности);
б) печальник (суффикс «-ник» – знак исполнителя некой функции).
4. Необычное сочетание корня и приставки, иногда – приставок (навпредшествующий, заокраинный, завокзалье: последнее слово, кстати, весьма поэтично и, на мой взгляд, изо всех его словоновшеств – самое удачное и естественное, жизненное).
Таким образом, буква и слог – вне поля языковых интересов Цыбулевского. Звучащее слово – но не вообще, а как грамматическая единица речи – является неделимым ядром его литературной работы, самым нижним – из возможных – уровней стиха.
Кроме этого уровня, поэзия емлет еще несколько существенных, качественно различимых уровней своей речи и работы над ней. Во-первых, это контакт двух (реже – трех и более) слов, сфера их интегрального взаимодействия. Далее – уровень строки, а затем – строфы. Эти три уровня объединяет то, что они являются областью распространения и блуждания отдельного поэтического периода – фразы, как правило, совпадающей с грамматическим предложением и умещающейся на одном из этих трех уровней (реже – между ними).
Четвертый уровень – законченное стихотворение, целостное и обособленное (особенности композиции и архитектоники). Поэтическая целостность достигает своего потенциального максимума именно на этом уровне.
Пятый уровень (если считать от уровня контакта пары слов) – это стихотворный цикл и, наконец, шестой и седьмой – раздел поэтической книги и собственно книга стихов[120].
Здесь, говоря о Цыбулевском, я, к сожалению, не смогу коснуться всех упомянутых уровней (впрочем, два последних – взаимосвязанных – уровня у него не выражены: «Владелец Шарманки» производит скорее впечатление сборника стихов, чем книги). Но на других двух уровнях – первом (поподробнее) и четвертом (более бегло) – я все же задержу Ваше внимание.
Итак, зона контакта двух соседних слов, поприще их стыка и стычек. Границы этого уровня размыты: с одной стороны, он может захватывать и не два слова, взаимодействующих в единстве, а три или чуть больше. С другой стороны, этот контактный срез может идти и внутри одного слова, если оно необычно и образовано с помощью внутреннего склонения слов, например (в этих редких случаях второе взаимодействующее слово, отдав первому букву или две, невидимо, хотя и слышно).
Следует различать два генотипа контактности слов, два важнейших фактора их соседства, в реальной поэтической ткани или же воедино слившихся, или сочетающихся в тех или иных пропорциях. Это – звуковое и смысловое начало, звукопись и смыслопись.
С контактной звукописью мы уже сталкивались, когда речь шла о корнелюбии Цыбулевского. Корнесловие подразумевает контакт родственников: однокоренные слова нижут свои приставки, суффиксы и окончания на звуковую бечеву корня. При этом смысловой выигрыш оказывается число количественным: смысл не обогащается, а только подчеркивается, усиливается, словно голос в мегафон.
Теми же звуковыми эффектами обладает и псевдокорнелюбие, однако здесь больше возможностей обрести смысл, обрасти смыслом. Здесь начинает играть смысловая разница близких по звучанию и сопряженных корней слов. Это уже мостик в смыслопись.
Укажу еще на два сходных приема, звукописных по преимуществу и тоже очень характерных для Цыбулевского.
Первый – это сознательное бессознательное повторение одних и тех же слов или сочетаний (как правило, двоекратное). В прозе «Шарк-шарк» Цыбулевский пишет (с. 259): «Мы летим в сторону, противоположную Джвари. Вернее, Джвари-Джвари, ведь то, что любишь, – удваиваешь». А удваивая, добавляю я, – усиливаешь! Во «Владельце Шарманки» можно встретить не один десяток примеров такого влюбленного удвоения.
Вот несколько примеров из стихов: «Что в имени тебе Зербити, / Зербити и Гохнари – что?..» (с. 5).
Или:
…Лучше нет на свете матерьяла, / Матерьяла лучше пустоты… (с. 8).
Или:
…Самим собой не будь, не будь… (с. 41).
Или:
…Все бег, все бег – дождь и луна (с. 46).
Или:
…А на туфлях моих запыленных / две сплетенные туго косы. / Две сплетенные туго косы… (с. 56).
Или:
Почти в небытие – навес базарный. / И больше ничего, и больше ничего (с. 86).
Или:
…Ночь. Гостиница. Невинно / укрывайся и таись. / Дождь. Рыданья пианино. / Кутаиси… Кутаис (с. 87).
Или:
Даты, даты. Какие-то даты… (с. 93).
Или:
Куда девать, кому отдать мне гребень – // ах этот гребень, гребень роговой! (с. 100).
А вот несколько примеров из прозы:
Ресторан, подвал, ступени в брезжущую светильниками тьму – каменный мешок во времени, нет, не во времени, вне времени. // Столики. Столики. Столы. Официанты, официант… (с. 119).
Или:
И появляется и зимой не исчезавший некий – скажем условно, или вернее безусловно – Эмигрант, впрочем, точнее – Репатриант. Дряхлый, дряхлый (с. 178).
Особенно много повторов в среднеазиатской прозе «Шарк-шарк» (и это, как увидим чуть позже, не случайно):
Бороды, бороды пришли к нам, гостям, в гости… // Девочка, девочка с серыми пятками – согрей старика в халате (это меня – вон того) // ‹…› Зной, зной. //…После ухода Чингис-хана бороды вернулись. Бороды, бороды и галошки новые с бородой. // ‹…› Кружатся, кружатся и вдруг замирают наподобие изваяний – маковок поливных. // ‹…› Орнаменты, орнаменты, орнаменты. И на пути орнаментов – оконца. // ‹…› – Вон баня старая – некультурно было – все без тазиков, а сейчас тазики-мазики. // ‹…› Какая пустота во мне! Нет деревьев, нет деревьев. // ‹…› вдруг прошла такая молодая-молодая, прекрасная[121]. В красном с белым, и как-то не мешало, подходило кольцо в носу. // ‹…› И памятники архитектуры, и памятники архитектуры… // ‹…› Сейчас где-нибудь тут, на базаре, продали ковер – таинство сделки – ударили по рукам – свершенье, свершенье – все ради этого места.
А вот в этой – уже цитировавшейся – строфе –
…Что ж увидит, что узреет око –
немощному глазу вопреки?
Просыпаюсь высоко́-высо́ко…
И Кура название реки –
находим очень интересное сочетание играющего ударениями повтора («высоко́-высо́ко»), чисто звукового по своей природе, с повтором смысловым (точнее, интонационно-смысловым), явленным в синонимах (увидит-узреет, око-глаз), причем в паре «око-глаз» акцент делается на их некое различие, даже противопоставление (синоним как антоним!). Иными словами, звуковая сдвоенность перемежается с противоречивой смысловой.
Вообще же этот прием звукописных повторов традиционен в русской поэзии. Еще у Пушкина в «Евгении Онегине» встречаем: «И, как огнем обожжена, / Остановилася она». / «Недоумения полна, / Остановилася она».
Множество примеров тому можно найти у Мандельштама, Цветаевой[122], Пастернака, Хлебникова, из современников – у Ахмадулиной[123]. Есть в этом почти что непроизвольном повторении некая механическая иррациональность, некое фонетическое таинство, шаманство со словом. Хлебников писал: «Лыки-мыки это мусульманская мысль, у них есть шурум-бурум и пиво-миво (ср. и тазики-мазики у Цыбулевского. – П.Н.), шаровары, то есть внеумное украшение слова добавочным почти равным членом». Вспомните и о назойливом редифе – этой канонической эпифоре касыд и рубайят. Потому-то, мне кажется, и учащаются эти повторы в прозе (обратите внимание на название!) «Шарк-шарк», где повествование ведется о Средней Азии, и даже русское «шиворот-навыворот» – представляется мне «мусульманской мыслью»[124][125].
Вторым и более сложным приемом удваивающего повторения является следующий (см. выделенное):
…Дым-камень или камень-дым, / немного каменного дыма – / и путь все там же проходим, / где та же грязь непроходима (с. 45).
Или:
…И он был я. И я был он (с. 95).
Слова и словосочетания организуются симметрически – «точно зеркало ставится между ними», как сказал бы сам Цыбулевский. Насколько мне известно, этот прием не закреплен терминологически, и я буду называть его «зеркалкой». Симметрия для него характерна, но возможны и отклонения, точнее смещения ее оси:
…Пусть дождь идет и небо меркнет, / и ты уходишь сгоряча: / незримо над Рачою Верхней / сияет Верхняя Рача (с. 33).
Зеркальность этого приема не мешает проявляться свойственной ему динамичности. В самом деле, он подразумевает движение, но не всякое, а колебательное или круговое – одним словом, циклическое, замыкающееся на исходную точку. Вот движение вверх-вниз:
