Александр Величанский - Под музыку Вивальди

Бог живет в горах – известно —
и в большом нагорном небе.
Из-за туч нагорных зорко
он взирает: вот долина,
вот известные до мысли
душ держатели – людишки…
Но, как благодать, огромна
гнева Божьего лавина.

Очертанья гор старинных,
лиц старинных очертанья,
словно надпись на забытом
языке… Открыть секрет
очевидный не удастся
даже пылкому Рамазу…
Мало ль на земле загадок,
а отгадок вовсе нет.

Поелику прочно связан
всяк грузин через обычай
с историческою далью —
памяти не утомив,
может жить он средь преданий
древних, как в бетонном доме,
и истории печальной
предпочесть цветастый миф.

С небесами селянина
цепь очажная связует:
на цепи – котел семейный,
пар съедобный – над котлом…
Цепь была той вертикалью,
что Иакову приснилась,
но зачах очаг, и все же
ХРАМ грузина – отчий дом.

С пышных гор, что к ночи солнце
спрятав, утром возвращают,
злые дэвы не спускались
в наши мирные места,
рыжей Дали не видали
в виноградниках окрестных,
но от древнего платана
тень священная густа.

Ах, не вздумайте, батоно,
покупать домишко этот!
Он хоть дешев – с дешевизны
этой вряд ли будет прок.
Говорит вещунья наша,
а уж ей-то можно верить:
над землей, где дом построен,
злобный тяготеет рок.

«Э! Никто в домишке этом
не живет и жить не будет —
коль очаг твой на заклятом
месте – горек его дым».
Но стоит домишко – садом
одичавшим зарастает:
надо ж где-то приютиться
наконец и духам злым.

Если же на галерее
под лозою виноградной,
где янтарной кукурузы
свалена початков гроздь,
средь чурчхел, рядком висящих,
есть сосульки покороче,
значит в доме есть ребенок —
есть из будущего гость.

Мы – заезжие профаны —
на вино мы, как на небо,
лишь мечтательно взираем —
ничего не видно нам,
но провидит кахетинец
много тайных тайн, когда он
на вино глядит, как зодчий —
на воздвигнутый им храм.

Если кто-то умер в доме,
целый год в стенах печальных
петь нельзя застольных песен,
напевать ли за работой:
пусть покинувший жилище
слышит лишь, как дом родимый
ежедневно, еженощно
скорбь немая оглашает.

Два бездомных пса при доме:
Биби – словно пыль, приземист,
клочковат, а в Муре гаснут
долговязые кровя.
Биби млад и весел, Мура
стар и грустен. Был и третий
пес, да люди пристрелили,
видно, в краже уловя.

Дева в трауре прозрачном
вычурном и даже модном,
как окутанное в вечер
утро – вовсе б не смотреть
на подчеркнутую смертность
плоти сумрачно прелестной…
Да, тиран хвалил недаром
вирши «Девушка и смерть».

– Ненадежен ваш обычай:
если пьешь за человека,
что навек покинул землю,
слившись телом с ней – звучней
должен быть трезвон бокалов,
и тогда душа услышит
поминальный звон и речи
всех, тоскующих по ней.

Недосуг крестьянам здешним
ждать ли светопреставленья,
чаять ли земного рая —
знают здесь из рода в род:
принесут плоды деревья,
и лоза – веселья грозди,
и обкатанные камни
с гор Инцоба принесет.

Всяк грузин наполовину
состоит из речи яркой —
не одни голосовые
связки, не язык один —
говорят глаза и плечи,
поза каждая, осанка,
а без рук красноречивых
нем бы сделался грузин.

Эта речь – сама горячность
солнечная (смысл вторичен)
и нарочитою, если
возомнишь ее, взгляни,
как в запястьях перекатов,
в мощных венах горных речек
негасимым пульсом бьется
голубая кровь страны.

А в устах прекрасных женщин
он, как счастье, бездыханен,
а в устах мужчины, словно
вновь гортань его суха —
вздохом, смехом ли застольным,
но грузин обозначает
все, что одухотворенно,
животворным звуком «цха».

Вот он завтрак наш воскресный:
средь тенистых вспышек солнца —
кисть седого винограда
хладная, как вдохновенье,
и златая плоть орехов,
как извилистого мозга
слепок иль как гор бурливых
маленькое изваянье.

Ни при чем в краю отрадном
свечеревший неудачник —
что ж ты делал ранним утром,
ничего не сделав, друг?
Погляди на виноградник,
что плодит людскую радость,
на счастливую подкову
гор селения вокруг.

Нес я лестницу, что утром
одолжила нам соседка
(мы спускали лишний шифер
через новое окно),
и какая-то старуха,
рассмеявшись ртом беззубым
мне сказала: «Генацвале,
чем ты занят? Пей вино!»

– Мне приснился, генацвале,
сам святой Георгий. Сколько
было там людей, но сразу
я его узнала и
говорю: «Так много горя —
почему не помогаешь?»
Он же: «Разве это горе? —
то ли будет – погоди».

Не достроен дом Зураба,
но в единственной готовой
комнате есть шкаф и ширма,
стол, – чуть призрачная мебель,
пережившая блокаду
Ленинграда – здесь Андрею
и привычно, и уютно
будет, где б он ни был ныне.

Воздух здешний золотистый,
словно звонкая монета
с твердым курсом обращений
солнечных, и чуть живой
воздух наш – легко ранимый
и рассеянный, как будто
то ль одной измучен думой,
то ль кручиною одной.

Раз уж выпили за встречу,
надо выпить за разлуку.
Что сравнится с разлученьем? —
не бывает вечных встреч —
за устои вековые
расстояний, за дорогу
роковую, что пред нами
вздумает назавтра лечь.

Выпьем за непониманье!
за незрячий взгляд, что свойствен
иноземцу на чужбине —
ведь не тайну – лишь покров он
видит. Выпьем же за то, что
человек с землей родимой
слитны, нечленораздельны,
как… соитье – рогор ари?[21]

Кахетинское младое
цвета гор окрестных рыжих
кружит головы, как солнце
в небесах высоких кружит.
Вдохновенно пахнет киндзой,
базилик лиловый красит
горы снеди – между ними
речь журчит потоком горным.

Выпьем же за дом Зураба! —
островерхой иль покатой
кровля может быть – у КРОВА
очертаний не ищи
очевидных – не глазами —
лишь душою благодарной
познаешь его – у крова
очертания души.

Вчуже край чужой прелестней,
чем он есть на самом деле.
Если заживо с землею
связан ты – не до пейзажей
ежедневных. Не дай, Боже,
в отчуждении прозреть нам.
Выпьем же за тех, чья ноша —
крест пожизненной чужбины.

Кисть, чья зелень – словно окись,
эта гроздь вина литая,
вся в пыльце мне вдруг напомнит
мною виденную в хати[22]
гроздь зеленых колокольцев,
что когда-то украшали
перерезанные горла
в жертву съеденных баранов.

Описать размером древним
плясовым и хороводным
вкруг ствола корней круженье —
круг сезонов, круг забот
деревенских и особо —
душ поруку круговую
и, как хоровод созвездий,
крови яркий хоровод.

Всяк народ – урок другому,
всяк народ – укор другому,
всяк народ – гора, с которой
лучше видно гребни гор,
что бушуют по соседству
неподвижно, безоглядно,
и породе их невнятен
ни урок и ни укор.