Александр Величанский - Под музыку Вивальди

Утро. Горы неподвижны.
Нежен свет. Какой-то малый
на околице деревни
зло швыряется камнями
в некую собаку – каждый
раз собака отбегает
от камней, но неизбежно
возвращается… В чем дело?

Как в любой другой деревне
укреплен среди Алмати
на столбах, для пытки годных,
лик великого тирана,
и глядит аляповато
на крестьян земляк великий,
что за общий счет написан
неким местным богомазом.

Взобрался соседский мальчик
в крону яблони старинной,
словно в рай – в большую крону
погрузился глубоко,
словно в воду. Камнепадом
яблок град по травам скачет,
и от яблони родимой
катится недалеко.

Мрак предутренний – старухой
обернется иль собакой.
И крестьянин погоняет
утро, словно жеребца.
Вмиг дороги, словно реки,
зазвучали. Даже тени
на роскошном горном ложе
не залеживаются.

Вырубить в горах окрестных
несколько каштанов, срезать
ветви с желтизною листьев
и до голой древесины
обтесать стволы литые —
пусть с горы, ветрам открытой,
волоком лошадка стащит
балки будущего крова.

Или быть веселым старцем —
плясуном и балагуром,
но рассказывать в застолье
осенью про виноградник:
«До меня ль ему? – от родов
он, как баба, отдыхает.
Я ж тоскую: что ни день я,
а пойду его проведать».

Иль зайти к соседу утром
попросить помочь в работе,
от участия в застолье
отказавшись церемонно,
церемонно согласиться
нового вина отведать
и до поздней ночи славить
дружество и труд совместный.

Или сшить такую бурку,
чтобы бурку не пробила
дробь, ни малого калибра
пуля, чтоб постлавши бурку
и укрывшись буркой той же,
путник спал или охотник
до утра средь снежной бури,
как под кровом, безмятежно.

Иль старухами вкруг жарких
углей на горе собраться
зябким вечером – судачить
о делах, соседях, ценах,
свадьбах, похоронах, родах,
ну, а главное, – справляться,
кто кого иль одурачил,
иль не смог – дурак несчастный.

Или стариком бессильным,
когда все ушли по делу,
оставаться в доме гулком
приглядеть за малым внуком
и сидеть неколебимо,
неподвижно, вспоминая —
что? – а то, что нам, возможно,
и вовеки не припомнить.

Если ж молод ты, как утро,
в тесных «рэнглеровских» джинсах
ты на корточках с дружками
посиди на перекрестке
улочек, смеясь, толкуя
о «фиатах» и справляясь,
кто кого иль одурачил,
иль не смог – дурак несчастный.

Иль пируй с заезжим гостем,
дом открой родне иль другу,
чин веселья соблюдая,
как завещано от предков —
что за снедь, вино, а тосты! —
так сплелись в них ложь и правда,
как влюбленные сплелись бы,
если б их никто не видел.

Иль поймать лису (в капкане —
лапка, а капкан – на жерди)
и показывать соседям:
свежей шкурою своей
поднимает пыль лисица
и к земле родимой жмется,
безвозвратно озираясь,
но не глядя на людей.

Или бросив молодую
и неспешную работу,
за ворота выйди: тащит
по земле сосед лисицу.
На глазок прикинь: стара ли,
а коль молода и самка,
пни под хвост ее для смеха
модного носком ботинка.

Или будь самой лисицей:
из родной норы спускайся
за курятиной в Алмати,
привыкай к повадке той,
что присуща псам и людям,
чтоб капкан заржавый щелкнул
иль в горах зеленых, рыжих
грянул выстрел голубой.

Этот край ветхозаветен:
здесь, как блик земного рая,
по словам Екклесиаста,
«сладок свет», как виноград.
Если ж лозы портят лисы —
их поймав, как Соломон вам
рек: «возлюбленным несите
лис и свежих лисенят».

Иль будь осликом, который
целый день идет, который
целый воз везет, который
почему-то на щенка
вдруг походит, а походка
у него грустна, как песня
грустная: и груз несносен,
и дорога далека.

Или стань таким шофером,
как Коро[18] – в его машине,
как в утробе материнской
пребываешь ты, хоть мчится
он быстрее, чем дорога
успевает мчать навстречу —
только Роберт Лукашвили
мог бы с Ястребом сравниться.

Или с девушкой (с невестой)
вечером на новой «Ладе»
выехать к мосту чрез русло
каменистое Инцобы,
чтобы видно было с кручи
в Сабуэ – селе напротив —
светомузыки в машине
межпланетное мерцанье.

Есть у каждого в Алмати
кличка: Кундза будет Кундзой
весь свой век – не станет древом
тот, кто вживе прозван Пнем;
Бэхви (лодырь, недотепа)
не ленился б, если б не был
прозван Бэхви, как источник
им же найденный потом.

Иль пойти взглянуть, как строит
новый дом Зураб Кикнадзе
(он хоть здешний, но в Тбилиси
жил весь век свой, бедолага)
и чуднее его дома
нет в Алмати… Книгочей он:
видно вычитал из книжек
острой крыши очертанье.

Иль испечь в старинном тонэ[19]
хлеб старинный, как преданье,
и хрустящий полумесяц
отнести приезжим людям
городским: пускай надломят
неумелыми руками
этот хлеб, что по-грузински
«хлебом матери» зовется.

Или взять и побраниться
с этим увальнем-соседом —
ведь сосед – твой рок, а кто же
до конца судьбой доволен?
Слушай, надо же когда-то
душу отвести… И разом
оборвать поток проклятий:
свиньи! свиньи в огороде!

Иль красавицею местной
будь – средь бела дня звездою —
потонув во взоре черном
собственном, и век одна
ты пребудешь даже в толпах,
неподвижна и в движенье,
словно молнией, своею
красотой поражена.

Или будь вдовою – что же
делать? – в меру безутешной,
скорби чин благопристойно
соблюдая: слезных рек
берега тверды – из взора
лишь печаль течет незримо…
Что на свете тяжелее
покрасневших вдовьих век?

А ведь мы еще недавно
у покойного гостили…
Строгое его радушье
походило… на закон.
Был он стар, но прям и древним
был достоинством исполнен
и безмолвием – к безмолвью
привыкал заранье он.

Или к родственнице дальней
подрядись сложить палати[20].
От доходной работенки
заскорузли и разбухли
руки у тебя. Но русских
слов армейское звучанье
ты забыл так прочно ныне,
что не понял бы команды.

Быть работником отменным
трудно здесь – еще труднее
быть лентяем – длинной тенью
день ползет за ним. Молвой
здесь пронизан всяк. И все же,
как в любом краю, труднее,
ах, всего трудней, батоно,
просто быть самим собой.

Лишь в Алмати в предрассветной
тьме я понял: по-грузински
петухи кричат в Алмати
так же, как в краю любом —
их Господь затем и создал,
чтоб по всей земле кричали
на наречии грузинском
о Пришествии втором.

Алматинские крестьяне
твердо верят в землю предков,
прочно верят просто в почву,
благодать для них вода,
верят в небо, верят в горы
и в платан священный верят,
свят для них св. Георгий
и Тамар для них свята.

О рождении Гомера
семь исчезнувших навеки
городов доныне спорят.
Но в укор чужой вражде
всяк грузин святой царице
и воительнице всюду
поклоняться может: тайно
прах Тамар зарыт везде.